Но, возможно, Клей и остальные вовсе не были храбрецами. Может, они допустили ошибки и потому их убили. Сэм не допускал ошибок – Фрэнки это знала. У нее уже хранилась стопка его писем. Военно-воздушные силы отправили его на обучение в Миссисипи, и ему нравилось рассказывать о еде, погоде и растяпах, которые водили вместе с ним транспортные самолеты.

«Вчера – писал он, – когда нам раздали почту, все молча читали письма, и вдруг кто-то громко выругался и воскликнул: “Элис вышла замуж!”. Вот так Юджин узнал, что оказался за бортом. Я бы пожалел его, если бы нам не приходилось из-за него мыть сортиры вне очереди, потому что этот недотепа не умеет правильно застилать койку…

Мы получили увольнительную на вечер и отправились за гумбо. Знаешь, что это такое? Это густой суп со специями и креветками. Я думал, мне не понравится, но ошибся. А Реджи не понравилось, но это потому, что он жрал за десятерых и его весь вечер тошнило, как собаку.

Я получил твое письмо с автопортретом. Все ребята согласились, что ты такая же хорошенькая, как я говорил, и к тому же классный художник! Хэнк сказал, что ты выглядишь не хуже Хеди Ламарр. (Он ошибается, ты гораздо лучше.) Представляешь, он пытался стырить твой портрет! Как будто я бы не заметил. Я ему чуть пальцы не сломал. (Но не сломал.)»

Он подписал письмо: «Люблю, Сэм».

Потом Фрэнки напишет Сэму об этой панихиде, расскажет, что ее испортили, но это только к лучшему; что приходится искать повод для смеха, особенно во время войны.

«Сэм, – писала она, – это была панихида и все такое, но, может, после всей скорби, цветов и речей ребята на Небесах услышали и посмеялись, как смеялись мы, и поняли, что во всем можно найти радость, как говорила сестра Берт. Помнишь ее? Она похожа на хорошенькую куклу для кофейника. Ты видел там монахинь? Уверена, ты их не пропустил, даже тех, которые выглядят как хорошенькие куклы для кофейника. Ты по мне скучаешь? Я скучаю. Я думаю об оранжерее, о нашем будущем саде. Мы посадим там те тюльпаны, которые, как ты говорил, дороже золота. К нам будут прилетать пчелы, а может, мы заведем улей. Пчелы не станут жалить, а если и станут, то укусы будут не больнее поцелуя. Я буду печь тебе любые пирожные, какие захочешь, с медом. Или с сахаром, когда сможем его достать. Или буду готовить блюдо твоей мамы, то странное, с яблоками и капустой. И… гумбо? Гумбо! Ветчину и фасоль, такую зеленую, что на нее больно смотреть. Картофельное пюре. И все с настоящим сливочным маслом. Ты сможешь играть мне, пока я буду готовить, сможешь играть мне всегда. Такие же счастливые мелодии, какими будем мы сами».

Тони не была счастливой. Она так и не простила Фрэнки за то, что та накричала на нее и ее парня в праздник Тела Христова. Одетые в лучшие платья, они ждали первого за два года посещения отца и молчали, как тучи. Фрэнки завязывала и развязывала шарф на шее, думая о засосах, которые всегда скрывала шарфами, и чувствуя себя сволочью.

– Ты не сволочь, – говорила ей Лоретта, – а лицемерка.

– Нет, не лицемерка, – пробормотала Фрэнки, – хотя чувствовать себя лицемеркой, наверное, так же ужасно, как и сволочью.

– Что ты сказала? – спросила Тони.

– Ничего.

Тони посмотрела на нее огромными темными глазами.

– Ты задушишь себя этим шарфом.

Фрэнки отпустила шарф.

– Просто нервничаю.

– Думаешь, он забыл?

– Раньше он никогда не забывал про воскресные посещения. Но я сама чуть не забыла.

Фрэнки не стала говорить, что привыкла проводить воскресенья с Лореттой и другими девушками. Что теперь, когда отец приехал и, возможно, будет навещать их каждое второе воскресенье, она не могла отделаться от разочарования, словно они могут пропустить все хорошее. Потом она ощутила вину, а затем рассердилась. Все перемешалось.

– Я тоже чуть не забыла, – сказала Тони. – Это кажется странным спустя столько времени.

– Да, – согласилась Фрэнки.

Тони разгладила подол синего платья.

– Думаешь, он удивится, когда увидит нас?

– Наверное, – ответила Фрэнки. – Ты выросла где-то на фут.

– Скорее, на фут в ширину, – сказала Тони. – И все равно я выше тебя.

– В коттедже восьмилеток есть девчонки выше меня.

Тони слегка улыбнулась, и Фрэнки решила, что, может, сестра уже ненавидит ее не так сильно, как раньше. Это хорошо.

Они прождали еще всего несколько минут в приятном молчании, когда наконец в комнату для посещений вошел их отец. Шляпа набекрень, словно он кинозвезда, кем всегда казался, – этакий итальянский Кларк Гейбл.

– Belle! – провозгласил он. – Belle!

И уронил сумки с едой на пол. Обнимая дочерей, он тер их щеки грубой щетиной, даже немного прослезился, словно так и не усвоил, что настоящие мужчины ни о чем не плачут и никогда не грустят.

Он сделал шаг назад и взял Фрэнки за плечи.

– Дай на тебя взглянуть! Такая большая! Так выросла!

Отпустив ее, повернулся к Тони и присвистнул:

– А ты! Нет, не Тони! Mia Антонина, женщина!

Подобрав один из своих бумажных пакетов, он порылся в нем и достал два аккуратно завернутых сандвича. Они источали аромат тефтелей даже сквозь слои газеты, и у Фрэнки заурчало в животе, хотя она вовсе не была голодна.

– Да! – воскликнул отец. – Сейчас мы это исправим.

Девушки взяли сандвичи, и он повел их к столу. Пока они разворачивали угощение, он рассказывал о новой квартире и клиентах новой обувной лавки; рассказывал об Аде и ее детях: двое старших ушли на фронт, Дьюи иногда отбивает чечетку на тротуаре за пару монет, девочки устроились в какое-то машинописное бюро, и они особенные, потому что работают в офисе, а не на заводе.

– Этим и вы могли бы заняться, а? Печатать важные письма.

Хотя Фрэнки, возможно, этим и занялась бы – они обе могли бы, в приюте их учили печатать, – но она пожала плечами и предпочла не отвлекаться от сандвича. Отец вел себя как ни в чем не бывало, будто не уезжал, не забирал с собой Аду с ее армией сорванцов и не возвращался после этого обратно. Вот он, сидит перед ними и говорит, говорит, говорит, а Фрэнки он кажется таким же далеким, как сестра Берт, уткнувшаяся в гораздо более интересную, чем реальный мир, книгу.

Вот так прошла встреча. Недели спустя в душе Фрэнки боролись тоска по отцу и злость на него, и каждый раз она думала, что разобралась, но оказывалось, что нет. Она любила и ненавидела его, хотела, чтобы он приходил, и хотела, чтобы держался подальше. И так или иначе она больше думала о Сэме, чем о том, когда же придет отец. Как сказала Гекль, это означало, что Фрэнки – полнокровная американка, но Фрэнки решила, что это просто еще одна причина гореть в аду.

«Добро пожаловать в клуб», – сказала я.

Я нигде не могла найти Маргариту. Как только белый красавчик упал в вестибюле, она сбежала из Рукери, унеся с собой свой ослепительный золотой свет. Мужчины и женщины подняли красавчика на ноги, но он стряхнул их руки и сказал, что с ним все хорошо. Он просто поскользнулся, вот и все. Никакой угрозы жизни, он в этом уверен. С его сердцем все в порядке.

Мы с Волком последовали за ним в антикварный магазин в северной части города. Фарфоровые настольные лампы, резная мебель со звериными лапами, редкие книги в кожаных переплетах, сверкающие драгоценности в стеклянных футлярах… Если бы я могла ощущать ароматы, уверена: здесь пахло бы плесенью, лимонным маслом и деньгами. Я могла представить, как мой отец делает покупки в точно таком же магазине, не потому что ценит старые вещи, а потому что считает, будто другие их ценят, и богатый человек, который хочет стать еще богаче, должен всегда выглядеть соответствующе, даже если придется влезть в долги. Когда меня начал навещать Чарльз Кент, слишком важный и слишком богатый для войны, даже Великой, отец велел матери заказать мне дюжину новых платьев и три пары кожаных туфель ручной работы. Я тоже должна была играть свою роль: прекрасной, верной своему долгу дочери, которая вскоре станет женой богатого человека. Не имело значения, что мне еще не было восемнадцати. Не имела значения и я сама.