«Хорошая девочка», – произнесла женщина.

Я поставила рюмку и ответила: «Брат Фредерик мной гордился бы».

«Да? И где сейчас старина Фредди?»

«Не здесь», – ответила я.

«А ты почему здесь?»

«Не знаю».

«Если хочешь поговорить – милости прошу, лапочка, – произнесла женщина. – Не хочешь – тоже правильно. Просто мы нечасто видим здесь таких как ты».

«Как я?»

«Богатенькие девочки в шикарных платьях обычно пьют дома».

«Это не шикарное платье. И я не богатенькая».

«Как скажешь», – ответила она. Рыбка у нее на груди махнула хвостом в мою сторону и нырнула в место, которое мама назвала бы «декольте».

«Он принес к моей двери посылку», – проговорила я.

Женщина с татуировками не стала спрашивать, кто такой «он».

«Посылку, – повторила она. – Принес. Никогда такого не слышала».

«Нет, я имела в виду, что он был курьером».

Она подмигнула, а рыбка высунула голову из выреза платья и тоже подмигнула.

«Да ну тебя, – сказала я. – Он принес посылку моему отцу. В коричневой оберточной бумаге, перевязанную бечевкой. Обычно дверь открывала горничная, но…»

«Мне показалось, ты говорила, что не богатенькая».

«Что?»

«Ты думаешь, что у бедных есть горничные?»

«Нам пришлось рассчитать горничную за пару месяцев до этого. Мама сказала, что мы вполне способны сами открывать двери. На самом деле потому, что папин бизнес терпел убытки, но это я поняла позже».

«Бизнес-шмизнес. Так что там с тем парнем у двери?»

«Я пытаюсь рассказать».

У меня немного кружилась голова, я чувствовала легкое опьянение, хотя для этого не было никаких причин. Алкоголь ненастоящий. Барменша ненастоящая. И я – тоже.

Стараясь взять себя в руки, я спросила: «Как тебя зовут? Ты это знаешь?»

Она сделала шаг назад и поклонилась: «Бешеная Морин Келли к вашим услугам».

«Бешеная Морин?»

«Я немного вспыльчива», – ответила она. Змеи поползли вверх и вниз по ее ногам. Вокруг ее бицепса сами собой возникли слова: Credo quia absurdum[14]. Вытатуированный глаз переместился с плеча на лоб и уставился на меня. Я не могла понять, которым из глаз она смотрит, отчего голова кружилась еще сильнее.

«Знаешь, принято представляться, – заметила она. – А пялиться – грубо».

«Я не… – начала я, но, конечно же, я пялилась. – Перл. Мисс Перл Браунлоу».

«Приятно познакомиться, мисс Перл Браунлоу из Браунлоу-Недостаточно-Богатых-Чтобы-Держать-Горничную, – ответила она. – А теперь будешь рассказывать об этом парне? Если нет, я сама начну пить».

«Я была дома одна, – приступила я. – Ну, не совсем одна. Кухарка на кухне пекла пирог. От скуки я вызвалась помочь, но не столько помогала, сколько воровала и ела кусочки теста, чернику и сахар. Кухарке я надоела, и она выпроводила меня на улицу, сказав, что там от меня будет меньше вреда. Но я всегда могла найти способ навредить, особенно самой себе».

Бешеная Морин хмыкнула и крутанула кистью руки, чтобы я продолжала.

«Сунув за пазуху детективный журнал, которым меня снабдила подруга Хэрриет, я отправилась в рощу. Нашла солнечную полянку и уселась читать “Желтый коготь”[15]. Мама выбросила бы журнал в мусор, если бы застала меня с ним, но роман показался мне не очень увлекательным. Вскоре я заскучала и отправилась исследовать лес. Я высматривала, не промелькнет ли олень или медведь, лиса или волк, собирала цветы и листья, которые можно заложить между страниц Библии – единственной книги, которую мама позволяла мне читать. Что было забавно, если вспомнить всю кровь и убийства в Библии. Если вспомнить Песнь Песней Соломона. Особенно Песнь Песней: “Я изнемогаю от любви”. Меня это озадачивало: как можно изнемогать от любви?»

«Ты бы удивилась», – произнесла Бешеная Морин.

«Не знаю, как долго я собирала цветы и искала волков, – я решила, что если найду волчонка, то выращу его, назову Тарзаном и он будет обожать меня и защищать. Но я не нашла никаких волков. И никогда не находила. Я исцарапалась и перепачкалась, как всегда, когда бродила там, где не положено. Поэтому я решила немного искупаться, перед тем как возвращаться домой. Я вышла из леса на берег озера. Тогда там было не так много домов и в основном простирались роща, луга и каменистое побережье. Все это принадлежало отцу и, как я полагала, моим братьям и мне. Я оставила на пляже журнал, туфли, платье и вошла в воду. Она была поразительно холодной, но от холода мои порезы и царапины онемели, а тихий плеск волн убаюкивал. Ощущение холода прошло. Я поплыла, вспоминая, как сильно любила это занятие в детстве. Я постаралась заплыть как можно дальше, пока берег не остался лишь воспоминанием, и в одиночестве дрейфовала в глубоком темном море.

Я забылась, потерялась во взмахах рук и движениях ног. И когда я заплыла так далеко, что у меня могло не хватить сил на возвращение, я запаниковала, замахала руками и закричала на птиц в небе. Они кричали в ответ, но я их не понимала, а они не могли помочь. Никто не мог мне помочь. Я представила, как погружаюсь в воду, захлебываюсь, тону, а мама на моих похоронах говорит, что я всегда думала только о себе, всегда сначала делала, а потом думала. И что я дикарка, меня настиг такой же дикий конец и на то была Божья воля, а это – Божья кара. И я так рассердилась, что поплыла обратно к берегу, следуя за криками чаек. Когда выбралась на каменистый пляж, я так устала, что руки и ноги казались жидкими, как начинка пирога, которую я всасывала сквозь зубы. Я с трудом натянула через голову платье и обула туфли. Оставив журнал там, где он лежал, – Хэрриет не будет по нему скучать, как и я, – я отправилась домой. Я не пошла через рощу, хотя и следовало, деревья скрыли бы меня. Я смело зашагала прямиком по нашей подъездной дорожке к парадной двери. Понимаешь, я все еще сердилась на маму, маму в моей голове. Мне было плевать, кому я попадусь на глаза.

И тут я увидела его. Он стоял на нашем крыльце, держа руку на дверном молотке в виде львиной головы. У меня было несколько секунд, чтобы рассмотреть его, прежде чем он услышал мое шлепанье по мощеному двору. Ты знаешь, какими долгими могут быть несколько секунд? Такими долгими… Он был не очень высок, хотя по сравнению со мной любой показался бы высоким. Волосы такие черные, что отливали синевой в ярком солнечном свете. Широкие плечи и узкая талия, подчеркнутые крахмальной белой рубашкой, аккуратно заправленной в льняные брюки. Под мышкой он держал небольшой сверток. Он постучал еще: один раз, второй, третий. Ответа не было. Должно быть, он услышал мои шаги, потому что повернулся. И я…»

«Ты?» – переспросила Бешеная Морин.

Я забыла, что нахожусь в баре. Забыла, что здесь Бешеная Морин. Ее рыбка превратилась в русалку, и обе ждали ответа.

«У меня закружилась голова, и мне пришлось остановиться», – сказала я.

«Закружилась, как после пары рюмок бурбона?»

«Да. И стало жарко, будто я окунулась в горячую ванну. На язык просились библейские стихи: “Глаза его – как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке, сидящие в довольстве; щеки его – цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы его – лилии…”[16] Разве что глаза его совсем не походили на голубей, не были ни светлыми, ни кроткими, а черными, как и волосы, черными, как вороньи крылья, намокшие под дождем. И он не улыбнулся так, как другие парни, – другие мужчины улыбались мне и улыбнулись бы такой мокрой, взъерошенной, замученной и жалкой девушке. Он не улыбался вообще. Он… почти хмурился. Как будто я чем-то его растревожила. Будто я была угрозой. Когда я подошла и поздоровалась, он только кивнул в ответ. Я спросила, не для мистера ли Браунлоу посылка, он опять кивнул и протянул мне сверток одной рукой. Так протягивают кусок мяса животному, желая его покормить, но в то же время опасаясь укуса. “Пожалуйста, не бойся меня! – подумала я. – Зачем меня бояться? Ты же меня впервые видишь, ты даже меня не знаешь”. И в то же время: “Правильно, бойся меня, пугайся”».