Нино замер в полуметре от улья. Потом Олунду показалось, что слышит тихое гудение, похожее на то, что шло из улья. Все молчали, и вскоре в этой тишине стало можно различить мелодию, похожую на песню без слов.

Туйя шагнула к Олунду и зашептала, подтверждая его мысль:

– Он как будто поет с ними. В тот раз тоже напевал под жужжание, но потом его облепили пчелы. Я глазам не поверила. Хотя пчелы во время роения не опасны, они скорее жизнерадостны, но могут сильно покусать.

Дальше Туйя рассказала, что Нино за все время не проронил ни звука. Она пинцетом вынула жала, прижгла места укусов спиртом, а потом отвела мальчика на кухню и сделала ему несколько бутербродов.

– Отвернулась на минуту – а его как ветром сдуло. Я подумала, что он сбежал из какой-нибудь клиники, и позвонила в полицию.

Нино сел на траву и, все так же напевая, почесал плечо. Олунд знал, что под рукавом у него шрам размером с ноготь большого пальца. Врачи сочли, что это след от прививки, но Олунду и раньше случалось видеть огнестрельные ранения.

– Вечерняя Звезда стала Утренней Звездой. Стояли вместе, – произнес вдруг Нино и посмотрел на ясное небо. – Как мы. Всегда вдвоем, всегда вместе.

Потом он указал на гравийную дорогу, за которой темнел еловый лес.

– Я пришел оттуда, шел два дня и две ночи, спиной к Утренней Звезде.

“На север, – подумал Олунд. – Или на северо-запад”.

– Мне так много нужно тебе рассказать, – продолжал Нино, глядя на лес. – Белый улей, белая корова… Белая гора, белая церковь… Белая вода…

Олунд и раньше слышал, как он говорит о горах, но церковь – это что-то новое.

Нино растянулся на спине посреди травы, закрыл глаза и снова тихо загудел под аккомпанемент пятидесяти тысяч пчелиных крыльев.

“Вполне вероятно, что в будущем психиатры и врачи захотят покопаться у него в мозгах”, – подумал Олунд, и тут Оливия спросила, сняв вопрос у него с языка:

– Здесь есть церкви?

– Ближайшая в Линселле, – ответила Туйя. – Деревушка у реки.

– Река – в смысле, Юснан?

Туйя кивнула.

– Там довольно много порогов. Может, он это и имеет в виду, когда говорит про белую воду. А церковь в Линселле точно белая.

Через сорок пять минут они попрощались с Элисабет и более или менее удобно устроились в огромном сарае Туйи Хаммарстрём. На пятерых вышло три спальни, и Олунд поспешно предложил распределить комнаты: ему не хотелось ночевать в одних стенах с Оливией. Само самой разумелось, что надзиратель будет присматривать за Нино; в той же спальне предстояло ночевать и Луве, который уже обзавелся капиталом доверия со стороны мальчика. Сам Олунд с удовольствием согласился на последнюю, самую маленькую спальню.

Хотя она была не такой уж маленькой – примерно с половину его квартиры в Хорнстулле. От пола до конька не меньше четырех метров, как и в других помещениях на верхнем этаже сарая. Всей мебели – узкая кровать у окошка, еще не снабженного шторой. Олунд подозревал, что его ждет бессонная ночь в странном молочном свете: и не сумрак, и не рассвет. Солнце взойдет уже в три часа. Олунд сделал несколько попыток занавесить окно одеялом, затолкав его в щели между толстыми бревнами, из которых была сложена стена, но одеяло упорно падало, и он сдался.

Достав телефон, он установил будильник, отметив при этом, что приема нет. “И здесь будут жить семеро внуков Туйи”, – подумал он. Подростки с интернет-зависимостью и малыши, выросшие с айпадами в руках. Рация в машине тоже не ловила, а значит, они не смогут связаться с Жанетт и Шварцем, которые сейчас в Фалуне.

Олунд откинулся на подушку и посмотрел в окно. Лес казался синеватой стеной на фоне неба, которое очень скоро потемнеет, а потом снова начнет светлеть. Станет серого нефтяного оттенка. Над вершинами елей угадывались звезды. Нино говорил о Вечерней Звезде и Утренней Звезде. И то, и другое – названия Венеры. Может, он выбирался из леса, ориентируясь по звездам? В таком случае не исключено, что он тем же способом сумеет найти дорогу назад, к месту, из которого пришел.

Олдунд проснулся среди ночи. Он даже приблизительно не знал, сколько времени проспал.

На улице было странно тихо и светло почти как днем. По подоконнику бестолково ползала заблудившаяся пчела. Олунд выгнал ее, взял трубку и со вздохом посмотрел на экран. 2.32. Положив телефон, он краем глаза уловил за окном – внизу, под лесами – какое-то движение и подошел к окну.

По траве босиком, в футболке и трусах, кралась Оливия. Она огляделась и скорым шагом направилась к опушке.

Олунд понял, зачем она вышла, но продолжал смотреть как зачарованный.

Поскольку водопровод в бывшем сарае пока не провели, Туйя для отправления естественных надобностей рекомендовала им прогулки в лес. Оливия остановилась в паре метров от улья и повернулась к елкам спиной. Стянув трусы до колен, она присела на корточки, и в траву ударила тонкая струйка.

Олунд хотел отвернуться, но не мог отвести взгляда от мягких складочек на обнаженных бедрах – бедрах, которые он гладил еще так недавно.

В ту ночь Оливия заснула, положив голову ему на живот. Олунд долго смотрел ей в лицо, размышляя, какие сны ей снятся.

Внезапно он понял, что не испытывает неловкости, глядя, как она мочится. Олунда охватило странное чувство принадлежности: словно она – тот человек, с которым он может быть самим собой.

Оливия подняла глаза и взглянула прямо на него. Улыбнулась краем рта, помахала ему.

Олунд не сумел заставить себя помахать в ответ. Он отодвинулся от окна, жалко прижался к стене и тихо выругался.

Через некоторое время Олунд собрался с силами и снова выглянул в окно. Оливия уже ушла, и он вернулся в постель.

Глядя в высокий потолок и слушая, как она легко поднимается по лестнице, Олунд подумал, что завтра первым же делом извинится перед ней.

А, да ладно.

Он закрыл глаза, решив подумать о чем-нибудь другом, что не мешало бы ему заснуть, но в коридоре снова послышались шаги. Олунд открыл глаза и посмотрел на дверь.

Шаги простучали мимо его комнаты. На этот раз точно не Оливия.

Услышав, как кто-то тяжело упал с лестницы, следователь Нильс Олунд вскочил с кровати.

Бывшая окружная тюрьма в центре Фалуна в наше время превратилась в гостиницу и хостел на сто человек. Шварцу и Жанетт отвели последний свободный номер. Когда Шварц отпер внушительную дверь камеры, где им предстояло провести ночь, на улице уже начинало темнеть. Помещение оказалось тесным, с окошком, проделанным в дальней стене чуть не под потолком. Вид, открывавшийся за решеткой, до Жанетт с Шварцем созерцали сотни заключенных: тюрьма начала свою работу в 1849 году.

Шварц потряс стальной каркас старой двухъярусной кровати, выкрашенной в черный цвет.

– Вроде крепкая. Но у тебя-то обе ноги здоровые – наверное, спи лучше ты наверху.

Жанетт кивнула и поставила сумку. Свою Шварц придвинул к изножью двухъярусной кровати.

– Может, именно в этой камере сидел Свартенбрандт[13], – сказал он. – Он же именно в Фалуне сел в первый раз?

– Не исключено, – ответила Жанетт.

Последние несколько часов она по большей части молчала, и Шварц спрашивал себя, не произошло ли что-нибудь, о чем он не знает. Жанетт была более замкнутой и холодной, чем обычно.

– Смешно: два копа делят последнюю свободную камеру, – заметил Шварц, снова пытаясь подбодрить ее. В ответ Жанетт только глубоко вздохнула.

– Есть хочу – не могу, а бар еще открыт, – сказала она и вышла в коридор.

Шварц, не горевший желанием провести остаток вечера в порождающей клаустрофобию камере, взял костыли и попрыгал за ней.

Бар располагался в бывшем прогулочном дворике, обнесенном высокой стеной, на которую смотрело выкрашенное желтым каменное здание тюрьмы. После разгула на Мидсоммар в битком набитом баре царила беззаботная, снисходительная атмосфера. Рядом с уличным баром горела жаровня, а вдоль стены выстроилось несколько деревянных павильонов со столами, из которых только один был свободен.