– Наш долг – сделать так, чтобы деревня выжила, – говорит откуда-то издалека отец Ингара. – Так-то… Хорошо бы ты поняла, насколько это важно.

Дерево принесет плоды, какие-нибудь стеклянные яблоки, я стану есть по яблоку в день, и Ингар будет пребывать во мне, пока мы с ним не станем единым целым.

Пока мы с ним не станем animal coeleste – божественным животным.

– Ложись на живот, Стина.

Я чувствую пальцы у себя на поясе; руки переворачивают мое тело, и голова кружится, кружится.

Не руки Ингара поднимают мне голову, затыкают рот тряпкой, завязывают ее тугим узлом на затылке. Не руки Ингара задирают мне юбки.

Я знаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.

Стокгольм, как всегда, заспался после Мидсоммара. Сотни тысяч жителей отмечали праздник за городом, но безлюдные улицы и парки все равно пропахли похмельем. Для кого-то короткая ночь незаметно перетекла в день; там и сям виднелись группы людей, которым было абсолютно неважно, восемь утра сейчас или восемь вечера. Сегодня, как первого января, пиццы будет продано без счета.

Полицейское управление наполовину вымерло: вчера служащие засиделись допоздна, и сегодня утром в отделе Жанетт Чильберг пустовали два кабинета из трех. В гараже стояли машины без маркировки на любой вкус, и Жанетт выбрала две лучшие. Предоставив Шварцу вести белый “вольво”, она устроилась на пассажирском сиденье с документами на коленях. За ними в черном “мерседесе” ехали Олунд и Оливия. Через час к ним присоединятся еще три человека: восемнадцатилетний парень с провалами в памяти, сопровождающий его надзиратель и психолог Луве Мартинсон. “Мерседесу”, по настоянию Луве, предстояло ехать дальше на север, до самого Свега в Херьедалене.

– Владельца фирмы в Фалуне зовут Эрланд Маркстрём, – сказал Шварц.

– Да, вижу. – Поверх прочих документов на коленях у Жанетт лежала распечатка с информацией, которую смогло предоставить Регистрационное бюро Швеции об АО “Инсектум Далекарлия”. Шварц созвонился с владельцем, договорился о встрече, и теперь Жанетт со Шварцем направлялись в Фалун.

– Значит, у них со склада ничего не украли? – спросила Жанетт.

Шварц покачал головой.

– Но ведь оборот ядов вроде “урагана” должен строго регулироваться? – Жанетт нашла среди распечаток нужные изображения. Несколько зернистых фотографий демонстрировали пропитанные ядом картонные пластинки в жестянках, наводящих на мысль о консервах.

– Когда я разговаривал с этим Эрландом, мне показалось, что банкротство его доконало, – сказал Шварц. – Может, у него сил не было за всем следить… Но как он умудрился не заметить, что у него служебный фургон угнали?

– Позаимствовали, – поправила Жанетт, когда они поворачивали в сторону моста Кунгсбрун.

Синий минибус, на котором Владимир пытался увезти Клару и на котором он, вероятно, покинул место убийства Лолы Юнгстранд, по какой-то причине вернули. Зачем такие сложности? Жанетт задумалась. Конечно, если преступнику надо любой ценой скрыть, что он проник на склад и украл яд, он постарается оставить все, как до преступления, но риска ему при этом не избежать.

С высоты моста вода в озере, освещенная ярким солнцем, казалась коричневатой. На кольцевой развязке Шварц повернул налево, к парковке перед прокуратурой.

– Вперед, – сказал он, кивнув на серое каменное здание. – Заходим.

Жанетт и Шварцу предстояло убедить дежурного прокурора выдать судебный ордер на отслеживание телефонов Пера и Камиллы Квидинг.

Жанетт закрыла папку, содержавшую документы о фирме, занимавшейся истреблением вредителей, и яде, который она при этом использовала. В сумке у Жанетт была еще одна толстая пачка документов – дело детоубийцы, которого в настоящий момент следовало считать невиновным. Расследование проводила норвежская полиция.

Человека, которому вскоре будет вынесен оправдательный приговор, звали Сантино Санчес. В 2005 году его приговорили к тюремному сроку за убийство четырехлетнего сына.

Но сын Сантино был жив и находился сейчас в Новой Каролинской больнице в Сольне. Этим летом ему исполнится девятнадцать.

Луве сидел в одной из огромных комнат для ожидания. Удивительно, какое просторное помещение, как много воздуха: потолки словно в замке, а между сидений могла бы проехать легковая машина. Луве сидел здесь совсем один, отчего ощущение пустынности только усиливалось, а тот факт, что другие больницы Стокгольма переполнены, казался дурной шуткой.

Луве откинулся на спинку удобного кресла, подключил к телефону наушники и стал слушать последнюю из вчерашних записей.

Зазвучал голос Лассе.

“Ты порезал себе руку осколком стекла. Зачем?”

Сам Луве предпочел бы об этом не спрашивать: заданный людям, которые пытались покончить с собой, такой вопрос может принести больше вреда, чем пользы. Но ответ, хоть и несколько загадочный, прозвучал сразу и был отчетлив.

“Хотел домой в голове, вернуться домой, потому что я так много хочу тебе рассказать”.

Как мантра, подумал Луве.

Кому он хочет рассказать? Кто этот или эта “ты”?

Они несколько раз задавали этот вопрос, но ответа не получили. А вопросы о возможных побоях или заточении только заставили мальчика замкнуться и уйти в себя.

“Где ты нашел документ с датой твоего рождения?”.

Вопросы снова задавал Лассе.

“В коробке”.

“В какой коробке?”

“Она была дома”.

“А где дом?”

“Хотел забыть и забыл… Жалко забыл, так хочется назад… По дороге на север, железная повозка, улей…”

Слово “улей” мальчик произнес шепотом, почти неслышно. Луве отмотал назад и прибавил громкости.

“По дороге на север, железная повозка, улей… Так много рассказать Нино…”

Нино?

Луве остановил запись, достал блокнот и записал новую информацию. В общей сложности записи занимали с десяток страниц, причем повторяющиеся слова и выражения Луве подчеркивал.

Он снова включил запись и на этот раз услышал собственный голос.

“О каком улье ты говоришь?”

Луве вдавил наушники-пуговки поглубже в уши и прислушался к тишине, последовавшей за вопросом. Потом пальцы что-то простучали по изголовью кровати.

Очень осторожно, едва слышно.

Какая-то мелодия?

Потом снова послышался хриплый юношеский голос.

“Белый улей… Красный дом… Яблони, черная смородина, малинник, дама в белом… Я ел мед… Север, Свег… Улей найти легко… Дальше труднее”.

“Почему труднее?”

“Лес, лес, лес… Дорог нет”.

“Ты хочешь, чтобы мы поехали туда?”

“Вы и я… Железная повозка”.

Зашуршала бумага: Лассе достал фотографию Владимира и показал юноше.

“Знаешь, кто это?”

Молчание, нерешительное постукивание по спинке кровати. Луве вспомнилось лицо мальчика.

В помрачневшем взгляде безошибочно читалась ненависть.

И этот взгляд сказал все.

“Забыл… Уберите. Не хочу видеть”.

Снова постукиванье, последнее. Мальчик снова замкнулся.

Луве все еще листал блокнот, когда в комнату вошли Нильс Олунд и Оливия Йенсен; одновременно из лифта показался Ларс Миккельсен. Все поздоровались, и Олунд широким жестом указал на пустой зал.

– Здесь все равно никого нет, так что предлагаю начать. – Он повернулся к Луве. – Можете подвести итог вашему разговору с парнем? Лассе нам рассказал, что вчера выяснилось.

Лассе сел рядом с Луве. Олунд и Оливия устроились на скамейке напротив.

– Я, честно сказать, не могу объяснить, почему он так говорит, – начал Луве. – То ли утратил речевые навыки после долгой изоляции, то ли его способ изъясняться связан с черепно-мозговой травмой. Амнезия привела к некоторой афазии. А возможно, мы имеем дело с комбинацией причин.