Луве не видел ничего, кроме травы, но он не мог определить, насколько она высока и не скрывается ли в ней что-нибудь.

– Не вижу… Вроде все ровно, – сказал он. – Я крикну, если… – В горле саднило, и он сглотнул.

– Пойдет, – решил Ювва. – Держитесь… Ветер порывистый, да и тесновато.

– С точностью до миллиметра, – проговорил Олунд, когда они начали снижаться, и деревце, он увидел, оказалось с его стороны.

У Луве заложило уши, и ему вдруг стало спокойно.

Он не сразу осознал, что они стоят на земле.

Лопасти за окном вращались все медленнее, а потом и вовсе металлически лязгнули и замерли в нескольких метрах от узловатых ветвей дерева.

Дым на земле был значительно гуще, чем казалось сверху. Из терзаемого ветром дома не доносилось ни звука.

– Теперь действуем быстро, – распорядился Ювва.

Последним, что увидел Олунд на экране тепловизора перед приземлением, было тепло трех тел. Тепло было живое, но тела лежали пугающе неподвижно, хотя ветер, поднятый вертолетными лопастями, рвался в щели бревенчатых стен. Олунд понимал, что надо торопиться, в воздухе взвихривались хлопья сажи, небо потемнело, но что-то подсказывало ему, что сейчас лучше соблюдать спокойствие и быть внимательнее. Он осторожно открыл рассохшуюся дверь.

Дверь проскребла по полу. Олунд услышал, как в доме кто-то закашлялся.

– Нино? – прошептала Оливия, стоявшая позади него.

Окна были заколочены, и в доме стояли полумрак и тишина. В открытую дверь Олунд увидел две ноги, потом еще пару ног. В темноте кто-то зашевелился.

Нино сел на полу, завернувшись в замахрившееся тряпье, и протер глаза.

Из-под бесформенной груды тряпок виднелись только тощие ноги: там лежал еще кто-то.

– Горит, – сказал Нино.

Чья-то бледная рука отдернула ткань, и вошедшие увидели исхудавшее лицо.

– Это стрекоза-великан, – произнесла девушка хриплым тонким голосом.

Блуждающий взгляд девушки напомнил Олунду день, когда он впервые увидел Нино, заплутавшего в Васастане, заблудившегося во времени.

Мелисса Юнгстранд, подумал он.

Как в доиндустриальную эпоху, думал Пер Квидинг, завязывая нос и рот оторванным рукавом рубашки. Как в Норрланде девятнадцатого века, когда жила Стина, с которой его связывало кровное родство. Никаких контактов с внешним миром, никаких помех, ничто не крадет пространство в сознании. Ничто не препятствует ходу мысли и чувства.

– Держи.

Пер передал Камилле вторую тряпку, забрался на выступ скалы и стал смотреть на хутор. В сотне метров, за завесой желтоватого дыма, виднелись очертания вертолета и какие-то люди.

– Ты их видишь? – спросила Камилла из-под импровизированной тонкой маски.

Пер не очень понимал, что именно он видит.

Какой-то человек что-то нес – и только.

– Маленькое тело, – сказал Пер дрогнувшим голосом.

– Что значит “маленькое тело”? – Камилла подошла к нему. – Видар?

– Может быть.

Камилла схватила его за плечо и резко развернула.

– Так не пойдет… Мы должны добраться туда до того, как они взлетят. Ты что, не понимаешь – у них Стина и Видар?.. У Видара сердце, ты забыл?

– Пусть, – сказал Пер. Глаза слезились от едкого дыма. – Они выжили… Это хорошо. Их спасут… Их время еще не пришло.

Способность чувствовать ту, другую сторону, жить там не зависит от кровного родства, и он это доказал.

– Пер… Мое время тоже еще не пришло.

Та Стина, с которой его не связывало кровное родство, показала ему, что наследственность вторична по отношению к окружающей среде. Что к внетелесным переживаниям способен любой, надо только создать ребенку правильные условия.

Как Мелиссе. Которая стала Стиной. Которая стала еще одной Стиной.

– Ну что ж, это конец, – сказал он, когда Камилла исчезла в тумане с искрами, которые приносил из долины внизу горячий ветер.

Среди теней, выходивших из дома, Пер узнал Стину; рядом с ней двигалась еще одна фигура, такая же истощенная.

“Ингар, – подумал он. – Не может быть”.

Ингар, чьи останки должны покоиться в лесу. Ингар, который вопреки всему остался жив и которого теперь вместе со Стиной вели к вертолету.

Когда вертолет взлетел и скрылся за верхушками деревьев, с неба донесся грохот, и Пер поднял голову. На щеки упали первые капли.

Пер Квидинг ждал. Щипало широко открытые глаза.

Когда тридцать лет назад он лежал в коме, его околосмертный опыт оказался прерван: больница, электричество, химические препараты, которыми его накачивали. Он ступил на территорию потустороннего всего однажды, но так и не смог найти дороги назад.

Сейчас кто-нибудь придет, может быть – отец или мать, которые уже совершили переход.

Кто-нибудь, кого он очень любил, возьмет его за руку и укажет путь.

А потом начался библейский потоп.

Восемь крепких свай на три метра возносили дом над низиной. Жанетт узнала запах болота, через которое они проезжали. Болотный багульник, терпкий, кисловатый запах северной земли.

– Похоже на саамские амбары без окон, мы мимо таких вчера проезжали, – заметил Шварц. – Ньялла, или как там они называются.

Строение имело метров пять в ширину, десять в глубину и четыре в высоту. Простая двускатная крыша поросла темно-зеленым мхом, который кое-где перекинулся и на посеревшие бревенчатые стены. В доме было подобие глубоких сеней с перилами и карнизом; внизу, в тени, угадывалась входная дверь.

“Сто лет дому, – подумала Жанетт. – Или триста, или пятьсот”.

Со стен и крутых ступенек, ведущих к сеням, еще капала вода, сброшенная на дом с пожарного самолета.

– Не возьмешь костыль? – попросил Шварц. – Иначе я не поднимусь.

Дверь была тяжелой, и Жанетт пришлось толкнуть ее от порога. Дверь распахнулась под собственным весом и ударилась о стену.

Свет, протянувшийся из дверного проема, доходил до середины жилища, где встречался с узкой полоской света, падавшего из проделанного высоко в дальней стене оконца.

Как и говорили пожарные, посреди большой комнаты был очаг, рядом с которым полукругом стояли семь стульев. На стульях сидели семь скрюченных фигур, похожих на человеческие.

Скрипнул пол: это вошел, опираясь на костыли, Шварц. Он включил в телефоне фонарик, и холодный свет мазнул по стенам. Жанетт успела разглядеть несколько полок, низенькие шкафы с ящиками и деревянный стол, поставленный стоймя и прислоненный к стене.

На полу вокруг очага лежали несколько оленьих шкур; сам очаг состоял из сложенных в круг камней. В потолке зияла дыра, в которую просматривался закопченный колпак дымохода.

Шварц направил конус света на стулья.

– Почему ребята ничего не сказали про вонь?

В комнате пахло гниением, над серыми одеяниями жужжали мухи, и Жанетт на миг показалось, что на стульях и правда неподвижно сидят семь мужчин, закутанных в ткань. Согбенные старцы, подумала она и подошла к фигурам.

Под грубой мешковиной прощупывались головы, покатые плечи, скрещенные руки и острые колени. Мешковина свешивалась до пола, словно саван.

– Наверное, у пожарных обоняние отшибло из-за дыма. – Шварц прикрыл лицо локтем. – Это еще что? Куклы?

– Ветки, – сказала Жанетт, рассматривая ближайшую фигуру “старца”.

Из щели в мешковине, за которой могло бы скрываться лицо, торчали тонкие белые ветки, и Жанетт откинула ткань.

Голова состояла из спутанных веток какого-то куста. Теперь Жанетт разглядела, что мешковина крепится к шее куклы примитивным зажимом из двух желто-коричневых костей с отверстиями, через которые пропущен кожаный ремешок.

Она осторожно сняла ткань с “тела” и выпустила несколько похожих на узелки бабочек моли. Пахнуло разложением и затхлостью.

Под мешковиной оказались еще один шар из веток и ветки потолще, за которыми Жанетт увидела кое-что еще.