Пе давно уже не рассказывает мне сказок на ночь, и иногда мне этого не хватает. Он говорит, что сказки помогают людям понять жизнь и что их смысл ясен даже малышам.

Когда я подросла, сказки стали страшными, недетскими, но слушать их было интереснее. Когда у меня в первый раз случилось женское (мне тогда было двенадцать лет), я стала думать, почему тело так себя ведет, почему телом я становлюсь женщиной быстрее, чем головой. Мне хотелось сказок о взрослой любви, и Пе рассказал мне про охотника и хульдру.

В одной деревушке у подножия горы, окруженной лесами и болотами и очень похожей на Витваттнет, жил охотник. Однажды он, как всегда, пошел с ружьем в лес, чтобы добыть еды для жены и маленьких детей. Но ему не везло; за весь день охотник и лесной мыши не встретил. Охотник еле держался на ногах от голода – голод в его деревне был, как у нас в Витваттнете.

Стемнело. Охотник уже повернул было домой, как вдруг увидел на поляне кролика. Кролик был легкой добычей: он сидел неподвижно, а белая как снег шкурка почти светилась в темноте. Охотник убил его, но понял, что кролик слишком мал и его не хватит на всю семью. И охотник, вместо того, чтобы отнести добычу домой, развел костер, освежевал кролика и съел его сам.

Мясо было сочным, чудесным на вкус, и охотник на удивление насытился, а после еды почувствовал усталость. Когда он отдыхал у жаркого огня, ему стало стыдно, что он предал жену и детей. Охотник решил скорее вернуться к ним, но не удержался, закрыл глаза и задремал.

Тут он услышал, как его кто-то тихо зовет по имени, и открыл глаза. У костра рядом с ним сидела молодая женщина, одетая как деревенские девушки, но такая красивая, что у охотника перехватило дыхание. Красавица улыбнулась и погладила его по щеке прохладными, лилейно-белыми пальцами.

Охотник пробыл с ней весь вечер до глубокой ночи. Счастливый, как никогда, засыпал он у догорающего костра. А когда наутро увидел, что красавица исчезла, то заплакал.

Охотнику только и оставалось, что вернуться к семье. И по пути домой ему-таки выпало охотничье счастье! Сначала охотник подстрелил жирного рябчика, потом оленя, и когда он вернулся в деревню, там начался настоящий пир. А из кроличьей шкурки охотник сшил себе перчатки.

Вскоре все в деревне поняли, что с охотником неладно. Он сделался молчаливым, дичился других людей, перестал умываться, зарос бородой, грязь въелась в кожу. А еще охотник не снимал белых перчаток, даже когда спал.

Прошел год. С охотником становилось все хуже. Куда бы он ни пришел, он приносил с собой дурной затхлый запах; все боялись его – и односельчане, и его собственные жена и дети.

Однажды вечером охотник отправился в лес. Его видели многие, потому что в деревне был праздник. Пе, рассказывая мне эту сказку, соотносил праздник с временем года: то в деревне разжигали костры, отмечая Вальпургиеву ночь, то это был Мидсоммар, то зимняя ярмарка. Но какой бы праздник он ни выбрал, сказка всегда заканчивалась одинаково: охотник в белых перчатках из шкурки кролика спускался к опушке и встречал хульдру.

Охотнику показалось, что красавица взяла его за руку, и ногти ее были ярко-красного цвета. Потом она поцеловала его, и губы у нее были сладкими, будто ягоды. Красавица повела его в лес, и охотник понял, что ему наконец дозволено будет свернуться в ее объятиях и что отныне он будет жить долго и счастливо.

Но жена и дети охотника, да и все жители деревни, замерли в ужасе. Они-то видели, что охотник уходит в лес рука об руку с нагой женщиной с безумными глазами, коровьим хвостом и спиной из толстой жесткой коры.

Все поняли: охотник убил животное, принадлежавшее хульдре, и она никогда не простит ему, что он отнял у нее то, что было ей дорого.

Отец Ингара появляется ровно в девять. Я жду его на кухне. На мне голубое платье, в волосы я вплела желтые, как солнце, одуванчики, а на пояс повязала темно-зеленую шаль. Никогда еще я не одевалась так ярко.

Он окидывает меня внимательным взглядом, с головы до босых ног.

– Ты разоделась… Зачем тебе цветы в волосах?

– Сегодня Мидсоммар.

– Мы не отмечаем Мидсоммар, это языческий праздник. – Валле шагает через порог. – Чего ты хотела?

– Спуститься к озеру.

– Сегодня не время. Мы пойдем туда завтра.

– Не хочу ждать так долго, – говорю я. – Ты мне приснился сегодня… Я хочу тебя.

Отец Ингара не отвечает. Он в нерешительности смотрит на меня.

Я поднимаю платье, раздвигаю ноги и позволяю ему заглянуть в промежность.

– Смотри. Теперь видишь, как я тебя хочу?

Я начисто вымылась и смазала промежность душистым мятным маслом, от которого между ног горячо, а глаза у Валле начинают слезиться.

Он будет нетерпелив и, надеюсь, на многое не обратит внимания.

Этот дьявол, отец Ингара.

– Зачем идти на озеро, если здесь, кроме нас, никого нет? – Он мрачно улыбается и запирает дверь на засов. – Ложись на стол, покажи мне ее.

Он расстегивает рубашку и приближается. В штанах у него уже выпукло. А я вспоминаю пешню, которой он долбил лед зимой.

Я подчиняюсь ему, хотя все начинается не так, как я рассчитывала. Сажусь на стол, потом ложусь на спину и задираю платье до пояса.

Мне не хочется делать это дома, но придется.

Вскоре я уже чувствую, как царапается щетина, как язык то входит в меня, то выходит. Я сжимаю кулаки, стискиваю зубы.

Надо выдержать, дождаться, когда он затвердеет.

Чем крепче этот дьявол затвердеет, тем лучше.

Наконец я сжимаю ноги и отталкиваю его голову.

– Хочу взять его в руки, – говорю я, и по моей щеке катится слеза. – Прошу тебя, позволь мне взять его в руки прямо сейчас…

Я плачу непритворными слезами, но слезы мои – не от того, о чем он думает.

На губах у Валле непонятная улыбка. Я сдвигаюсь к краю стола, сажусь. Он нетерпеливо возится с ремнем и ширинкой и наконец спускает штаны до колен.

Отец Ингара стоит передо мной, восхищенный собственным телом. Я не хочу думать, но все-таки думаю об Ингаре: в своей любви к нему я не сомневалась. Я любила его, как дышала. И отца его я ненавижу так же, как дышу.

– Иди же ко мне, – говорю я.

Валле придвигается, и я беру его орган в руки. Он совсем не как у Ингара. Слишком большой для меня и, как всегда, весь в каких-то кисло-затхлых желтоватых чешуйках.

Я медленно двигаю рукой вперед-назад, я знаю, что ему очень-очень хорошо и что вскоре он, как всегда, закатит глаза, потом зажмурится и громко застонет.

– Можешь испустить, где хочешь, – говорю я.

Под узлом шали к моему животу плотно прилегает холодная сталь. Под тканью вырисовывается лезвие – оно совсем рядом с налившимся кровью, раздвоенным навершием его органа.

Я опустошу его, этого сатану, выпущу из него всю кровь до последней капли, а ошметки его мужской гордости брошу на кухонный пол.

Под солнцем трещины в асфальте были не так заметны. Жанетт и Шварц сидели во дворике за фирмой Маркстрёма, за одним из столиков с лавками, какие ставят в парках и на школьных дворах. Жанетт провела пальцем по словам, которые кто-то давным-давно вырезал на дереве. “Backstreet boys сосут”, прочитала она. У входа обсуждали что-то двое криминалистов из полиции Даларны.

Именно из-за работы техников они с Шварцем не смогли допросить Эрланда Маркстрёма в его кабинете. Эрланд, осознавший, что его брата подозревают в двух убийствах и попытке похищения трехлетней девочки, сказал что-то полицейским и направился к ним. Несколько телефонных звонков доказали, что на время, когда были совершены оба преступления, у Эрланда имелось алиби. Интуиция не подвела Жанетт.

Брата Эрланда звали Маркстрём, он родился в Фалуне 14 ноября 1967 года.

Прописываясь в подпольном отеле на Кварнхольмене и собираясь похитить Клару Бундесон, он назвался Владимиром – именем, близким к его второму имени, Вальдемар.

Согласно общедоступной информации, Эрик “Владимир” Маркстрём не состоял в браке и не имел детей, о которых было бы известно; регистрация в реестре транспортных средств отсутствовала.