Я цепенею. Неужели Валле застрелил Ингара, своего собственного сына?

В животе узел. Я думаю о разоренном курятнике и о двух винтовочных выстрелах.

– Приглядывай за Стиной, – продолжает Валле. – Она точно здорова? Разговаривает сама с собой, а то встанет и улыбается без причины, а через секунду уже плачет.

– Она его любила.

– Может, лучше ей рассказать?

Пе не отвечает. Я слышу, как открывается дверца печи, как чиркает о коробок спичка. Потом с треском разгорается огонь.

– Скажем, что мы нашли его в лесу замерзшим насмерть, – предлагает Валле. – И что Старейшины сожгли тело. Тогда, может быть, она прекратит сходить с ума и начнет оплакивать его.

– Не знаю, сколько еще она сможет выносить голод, – говорит Пе.

– То есть она сходит с ума от голода?

– Может быть. Сомневаюсь, что ее вообще стоило впутывать.

Я кусаю костяшки пальцев, на глаза наворачиваются слезы. На кухне молчат. Вскоре до меня доносится запах чая – кисловатый запах хвои и сушеной брусники.

“Если не в этой жизни, – думаю я, – то в следующей”.

Ингар ждет меня на той стороне.

Не знаю, сколько времени я лежу под кроватью, ожидая, когда молчание прервется; кажется, не меньше четверти часа. Наконец Валле откашливается.

– Так и скажем, да?

– Что скажем?

– Что Ингар замерз насмерть и Старейшины его похоронили.

Я слышу, как отец вздыхает.

– Тогда так, – решает Валле. – Иди домой, а заодно попроси Асту прийти сюда.

Мать Ингара, конечно, оплакивает его. Чем ей утешиться? Если Аста, как и я, поймет, что во всей вселенной нет ничего сильнее любви, что любовь способна противостоять времени и пространству и переживет нас, тогда она вновь обретет способность улыбаться.

И тому есть веские доказательства: люди, да даже и животные, умирают – а мы не перестаем любить их.

Бывает, что мы любим их, умерших, еще больше.

Надо сказать это Асте, сказать как можно скорее.

Конечно, я до боли тоскую по Ингару, но я чувствую спокойную уверенность. Он здесь, со мной, в моих ночных снах, мы будем ждать друг друга тысячи лет. Нужно только запастись терпением, чтобы жить здесь, в юдоли скорбей.

Снова хлопает входная дверь, и через несколько минут появляется Аста.

– Все? – тихо спрашивает она.

– Все, – отвечает Валле. Потом они молча уходят в спальню и ложатся.

Я жду. Когда их дыхание переходит в хриплый храп, я осторожно выползаю из своего убежища. Хочу встать и задеваю ногой что-то, что лежит под кроватью.

Протягиваю руку, поднимаю. Похоже на обычную книжку, только на обложке ничего не написано. На ней маленький знак наподобие королевской короны. Переплет красной кожи – я такой никогда не видела: она совершенно гладкая. Я сую книжку за пазуху, открываю окно и вылезаю в ночь.

Когда я выхожу во двор, мне кажется, что над горами мерцает свет. Я замираю. Небо почти ясное, звездное, и я какое-то время стою, подняв голову.

Пояс Ориона, Телец, Большой Пес… Мой взгляд блуждает по небесному своду. Мне чудится гул северо-западного ветра, того самого, что может принести с голой вершины опасный буран. Гул превращается в глухой рокот, я вздрагиваю. Начинается снегопад, и я спешу домой.

Окно моей комнаты выглядит так же, как когда я уходила, его придерживает щепочка, а на кровати под одеялом виден “мой” силуэт из подушек и одежды – на случай, если бы ко мне заглянул Пе или Эм.

Кажется, здесь все, как я оставила. Прежде чем лечь, я зажигаю свечу и открываю книжку, которая издает слабый звук проклеенной бумаги.

Однажды Пе показал мне тетрадку с картинками, которые создал аппарат под названием фотокамера – это вроде коробочки, она улавливает свет и запечатлевает то, на что ее наводишь. В книжечке, которую я подобрала, именно такие картинки. На страницах обрезанные миниатюры, созданные фотокамерой, на них одна и та же очень красивая женщина. Одни изображения серо-белые, другие ярко раскрашены, и с каждой страницей женщина становится все старше и старше.

Интересно, где Ингар взял эту книжку. Надо спрятать ее под отошедшей половицей, в тайнике, где я держу свой дневник.

Я сую мизинец в щель и подцепляю доску. Осторожно достаю записную книжку, чтобы проверить, на месте ли ниточка – она должна лежать между четвертой и пятой страницами. Я подношу дневник к свече.

Там, где над обрезом должна выступать светлая, чуть завитая ниточка, ничего нет.

Значить это может только одно. Кто-то заглянул в дневник, и, если это сделал человек, которому не стоило туда заглядывать, все будет очень, очень плохо.

Часы показывали начало первого ночи. Луве и раньше проходил мимо этой статуи под магнолией: старая дама с прильнувшими к ней детьми. Он никогда не задумывался, кто эта дама и почему стоит здесь, опустив руки на головы детей. Магнолия уже отцвела, и ее ветки полупрозрачным пологом свисали над бронзовой скульптурой. “Эльса Борг, посвятившая себя избавлению других от нужды, королева Вита Бергена, 1826–1909 гг.”, прочитал Луве на табличке.

Очень скоро Луве снова наткнется на имя Эльсы Борг, когда будет читать книгу о другой женщине, которая, подобно королеве Вита Бергена, делала в 1870-х годах в этом районе свое важное дело, однако не заслужила ни последователей, ни памятной таблички. Женщину эту звали Стина Квидинг; по словам ее потомка и биографа Пера Квидинга, она была “женщиной нужды и порока и явилась к мадемуазель Борг в июле 1880 года, после того как ее нашли в канаве на Ренстирнас-гата полумертвой от голода и наполовину обезумевшей”.

Луве шел домой. Миновав летнюю усадьбу Грёна, где Эльса Борг содержала приют для падших женщин, он подошел к подъезду дома на Ренстирнас-гата.

“Помоги мне”, – подумал Луве, сидя с бокалом красного вина в гостиной на покрытом защитной пленкой диване. Два слова, произнесенные сегодня Каспаром, звучали внятно и в то же время загадочно.

С чем ему помочь? И как?

Последний час в допросной прошел впустую. Каспар устал, утратил интерес к происходящему, и Луве счел за лучшее прерваться.

Через собственноручно проделанную дыру в стене Луве заглянул в кухню. Квартира походила на зону боевых действий. Дом словно попал под обстрел: из стен торчат провода, на полу куски штукатурки, какие-то камни. Дверь балкона была открыта, и в комнату лился полуночный свет. Ночи этого времени года принято называть белыми, но правильнее было бы назвать их синими.

Луве расстегнул портфель и достал третий рисунок, сделанный Каспаром.

По белому листу протянулись несколько горизонтальных линий, разделенных несколькими вертикальными чертами. Ноты?

“Проблемы с памятью и почечная недостаточность”, – подумал Луве. Возможно – избирательная немота и постоянные кошмары. По всей вероятности, это следствие насилия – физического и, может быть, психологического. Возможно, при помощи странной позы, которую мальчик принял перед тем, как нарисовать нотный стан, он хотел показать, что для него значит музыка.

Итак, фотографии послужили для Каспара триггером. А вдруг музыка окажет тот же эффект?

Луве отогнул защитный целлофан, прикрывавший стереодинамики – в воздухе закружилась мелкая пыль – и включил усилитель. Потом взял телефон и выбрал первое музыкальное произведение, какое пришло на ум.

Им оказалась оркестровая версия саундтрека к фильму Стэнли Кубрика “Барри Линдон”. Музыка звучала в эпизоде, где оскорбленный пасынок вызывает отчима на дуэль.

Луве смотрел этот фильм в середине девяностых, когда его показывали по шведскому телевидению: отличная, но слегка затянутая экранизация романа о взлетах и падениях малосимпатичного авантюриста Барри Линдона, жившего в восемнадцатом веке.

Луве, зашуршав защитной пленкой, сел на диван. Вскоре из динамиков полилась величественная и печальная струнная музыка.

Луве не помнил сюжета, но, когда музыка заполнила комнату, в памяти стали всплывать картины: английские солдаты в красных мундирах ровными рядами движутся по зеленому полю; сидит в ванне полуобнаженная бледная женщина в богатом чепце; мальчик упал с лошади. Посмотрев фильм, Луве ни о чем подобном и не вспоминал. Но теперь, когда заиграла музыка, образы ожили, и фильм воскрес в памяти.