– Вы могли бы быть дома, если бы захотели, – сказала Жанетт. – Потому что находились вы не в Гардермуэне, а меньше чем в семи километрах от своей квартиры.

За столом ненадолго воцарилась тишина. У Олунда подскочил пульс, ребра ощутили вес пистолета под курткой.

Серые утомленные глаза Томми Юнгстранда в упор смотрели на Жанетт.

– Вы были в Стокгольме, в гостинице, – продолжала Жанетт. – Отнюдь не пятизвездочной, по моему мнению. Вечером вы сняли там номер в компании с шестью другими мужчинами и одной женщиной.

Жанетт достала из внутреннего кармана телефон, нашла снимок и дала Томми посмотреть; выражение глаз и рта у него так и не изменилось.

– Что ваша исключительная память на лица говорит об этой девушке?

И она показала снимок Олунду и Оливии.

С экрана на них смотрела бритая наголо женщина с пирсингом в губах. Ей было лет сорок, а может, и тридцать, просто она выглядела старше, и не от хорошей жизни.

– С тем случаем полиция давно разобралась, – сказал Томми – При чем тут Мелисса?

– Ну, я бы сказала, что тот давний случай вписывается в механизм лжи, который очень даже может иметь отношение к Мелиссе. У вас еще будет возможность все объяснить, но сейчас я хочу, чтобы вы послушали. – Жанетт нажала кнопку, и фотография исчезла, после чего Жанетт повернула телефон экраном к себе. – Я поговорила со следователем из отделения “Север”. Он рассказал, что эта женщина была под следствием по делу о сутенерстве. Когда вы и те шестеро встречались с ней в гостинице, за ней как раз наблюдала полиция. Сейчас я буду читать отрывки из рапорта – вы тоже там фигурируете. – И Жанетт, с безнадежным выражением взглянув на Томми, стала читать вслух отчет, составленный отделом по борьбе с проституцией.

Пелена скорби всегда монохромна. Шкала от бесцветности до неспособности различать цвета, на которой самая глубокая боль – черная, полное отсутствие цвета, а самая старая печаль, с которой ты уже смирился, окрашена белым. Последняя стадия, когда цветов уже не различить, хотя они все здесь.

Жанетт смотрела в потухшие глаза Томми. Он потерял дочь, и Жанетт казалось, что глаза у него подернуты той же пеленой, какую она часто видела в глазах людей, чьи близкие стали жертвой убийцы.

Жанетт видела в серых глазах Томми белую скорбь.

– Итак, ваша дочь исчезла, пока вы участвовали в групповухе, – подытожила Жанетт. – Железное алиби, потому что полиция вела наблюдение в гостинице и видела вас весь вечер и ночь. В компании с той женщиной и шестерыми мужчинами.

– И что? Вы же сами понимаете, что это ни черта не меняет.

После звонка следователю из отделения “Север” Жанетт узнала, что следователи решили не сообщать родственникам, где был и чем занимался Томми. Все-таки алиби есть алиби, а трагедия семьи и без того велика.

– Насколько я понимаю, вы убедили следователей закрыть глаза на тот факт, что ваше первоначальное алиби – нефтяное месторождение – оказалось несостоятельным, – сказала Жанетт. – Но мне не нравится, что вы были неподалеку от дома, а еще больше мне не нравится, что вы утаили от нас эту информацию.

Томми взмахнул руками и откинулся на спинку стула, отчего тот протестующе скрипнул.

– Руководитель следственной группы сказал мне еще кое-что, – продолжала Жанетт. – Через три недели после исчезновения Мелиссы, в январе две тысячи пятого, от вашей соседки поступило заявление в полицию. Почему вы об этом не упомянули?

– При чем тут заявление? Дело закрыли, вычеркнули из списка, так что имею полное право…

– …не говорить. Да. Но в тот раз речь шла о Мелиссе, правда? – Жанетт немного помолчала, бросила взгляд на Олунда и Оливию и продолжила. – Я знаю, почему соседка заявила в полицию. Но хочу услышать об этом от вас. Договорились?

Томми провел рукой по спутанным волосам.

– Мне бы воды.

Жанетт кивнула. Томми встал со стула и достал стакан.

– Это было пятнадцать лет назад, – начал он. – Память уже немного того. – Он налил воды и жадно выпил.

– Расскажите, что помните.

Томми поставил стакан и снова сел.

– Эта баба была у нас на лестничной площадке что твоя охранка. Вечно куда-то писала, жаловалась. Все знали, что она жаловалась на все и на всех подряд, но открыто возражал только я.

Жанетт бросил взгляд в окно. Сквозь тучи пробились солнечные лучи.

– И как именно вы ей возражали?

– Она уж слишком далеко зашла, и однажды у меня лопнуло терпение, – признался Томми. – Я сказал, что, если она и дальше будет изображать из себя штази и крутиться рядом с Мелиссой, она у меня получит.

– И часто вы бьете женщин?

– Нет, – спокойно произнес Томми. Серые глаза ничего не выражали.

– Соседка заявила на вас в полицию из-за угроз и рукоприкладства. Вы помните, о каких ваших действиях она говорила, или вам напомнить?

– Да я даже забыл, как ее звали. – Томми пожал плечами.

– Ее звали Камилла Юльберг, – сказала Жанетт. – Теперь ее фамилия Квидинг.

“Работаю дома, увидимся после обеда”, написала Жанетт и отложила телефон.

Она налила себе третью чашку кофе, открыла “Жизнь и смерть Стины” и прочитала последнюю главу и дополнение.

Книга завершалась коротким послесловием, в котором Квидинг ссылался на новые исследования в области неврологии, посвященные тому, как ведет себя умирающий мозг, а также тому, что происходит с мозгом после смерти.

“Когда сердце уже сдалось, – писал Квидинг, – когда врачи констатировали смерть мозга, когда замирает пульс и исчезают последние проявления жизни, происходит невероятное. Мозговая активность возрастает, как если бы мозг бодрствовал, и сознание словно начинает жить заново. Такое состояние может продлиться несколько минут, но умирающим переживается как вечность.

Это последний вздох мозга. В момент кризиса время перестает существовать, в преддверии вечности в нервных клетках происходит всплеск гамма-ритма”.

Далее Квидинг ссылался на эксперименты, проводившиеся в больнице Вашингтонского университета, округ Колумбия, где исследовали мозговую активность умирающих пациентов. Посмертную гиперактивность зафиксировали в восьмидесяти процентах случаев; бывало, что она длилась несколько минут уже после констатации смерти, точнее, “смерти, как мы ее раньше понимали”.

Другим важным источником были труды Арвида Карлссона, ставшего лауреатом Нобелевской премии по медицине: Карлссон сумел объяснить, как работают некоторые нейромедиаторы. Квидинг цитировал слова ученого-нобелиата о том, что переживает наше сознание в состоянии, отличном от сна и бодрствования. Он говорил о состоянии, при котором мозг освобождается от всякого восприятия времени, когда само понятие времени оказывается стерто.

“Арвид Карлссон задается вопросом: «Что это?» Это вечность. Вечность? Но мы способны пережить ее, лишь когда уже, так сказать, направляемся к выходу. И тогда это переживание остается с нами навсегда”.

В последних трех строках книги Квидинг писал:

“И я, ваш покорный слуга, полагаю, что Стина, небогатая болезненная девушка, жившая в XIX веке, в своих дневниках выражает все эти мысли лаконичнее и яснее – и потому более поэтично, – чем все ученые и нобелевские лауреаты, вместе взятые”.

“Не может он не закончить каким-нибудь вывертом”, – подумала Жанетт.

И все же приходилось признать, что тема задела ее за живое. Жанетт утешала мысль, что за пределами жизни и смерти существует какой-то другой мир.

Жанетт прошлась по ссылкам и отметила, что Квидинг в общем и целом цитировал источники верно, только последовательно игнорировал слова вроде “возможно”, “вероятно” и “не исключено”. То, что в научных статьях представлялось как теория, в изложении Квидинга становилось истинами, получившими экспериментальное подтверждение – так они лучше соответствовали его тезисам.

Жанетт прочитала книгу от первой до последней страницы, закрыла ее и стала обдумывать прочитанное.