Я был слишком наивен, чтобы осознавать тогда свою полную неспособность противостоять непостижимой судьбе. В действительности у меня никогда не хватало мужества бороться с ней.

С того дня я видел деда только пару раз в году, увы, по официальным поводам, да на семейном рождественском ужине. Но никогда не смогу забыть его посох из вишневого дерева, который мне пришлось нести во время нашего неспешного возвращения домой. Дед хотел идти, опершись на мою руку.

Мы молчали весь обратный путь, пока наконец не показались красные черепичные крыши шато. Гости спрашивали, куда мы подевались; мать моя была вне себя от ярости, но гнев изо всех сил сдерживала, поскольку находилась перед кланом Сала Дуньяни в полном составе.

Когда я вернул деду его палку, он мою руку не отпустил, а, наоборот, крепко сжал и произнес:

— И еще — не переставай искать свои родные места.

— А где мои родные места — здесь, в Швейцарии, где я родился, или в Милане, где я ходил в школу?

— Твои родные места там, где сердце бьется чаще.

«Там, где сердце бьется чаще. Там, где сердце бьется чаще. Там, где сердце бьется чаще». Эти слова гремели в моих ушах, как проповедь с амвона, а колокола звонили погребальным звоном, и священник ходил и воскуривал ладан, распространяя вокруг гроба ужасную вонь. Бедный дедушка. Глаза мои наполнились слезами: единственные капли, скатившиеся в тот день во всем Белладжо. Поселковый оркестр приготовился играть траурную мелодию. К счастью, мои слезы заметил только Пьер, который посчитал их чрезмерным проявлением эмоций. Мы вышли и приготовились прощаться с родственниками, дядями, немногочисленными друзьями. Когда подошла Анита, мои кулаки сжались. Я пытался сохранить безмятежное выражение лица, как не раз представлял себе в планах вендетты — бесполезно. Ну почему она мне не позвонила? Почему предпочла молчание?

При разрыве ты можешь вынести любые жестокие слова, но ничто не уничтожает тебя больше, чем молчание. Молчание — это финиш. Молчание — это как выстрел в темноте, ты пытаешься определить — в кого, тешишь себя иллюзиями, что не в тебя. Спустя некоторое время начинаешь истекать кровью, не сразу, потихоньку, а в сердце все еще лелеешь надежду, что еще можно попытаться что-то сделать.

Анита по-прежнему не разговаривала, но мне достаточно было лишь увидеть ее, чтобы похороны превратились в праздник. Ни штриха косметики, чуть-чуть блеска для губ, туфли без каблука, приличные для похорон. Я хотел было ее обнять — я надеялся, что она меня пожалеет — но она упредила мое движение, обозначив два дружеских поцелуя в щеки.

— Я очень опечалена из-за тебя, Леон.

— А ты… как у тебя дела? Почему ты не…

— Я приехала из уважения к тебе и к твоей семье. Знаешь, у нас еще будет время поговорить.

— Когда?

— Говорю тебе, не сейчас.

— Когда?

Мой голос дрожал, беззвучно повторяя мантру отчаяния. Мария Соле и Беттега набрались мужества и тоже подошли ко мне. Беттега, глядя на меня своими честными глазами, даже пообещал устроить встречу с Анитой в ближайшее время. Я выглянул на секунду из церкви — там составляли процессию. Увидел брата — и просто возненавидел его — за холод его приветствий, за безупречность рукопожатия, за прилизанные волосы. Мой отец время от времени давал выход скорбным чувствам, но думаю, что больше от выпитой водки, нежели от горя. Лола ходила по родственникам и спрашивала у всех на ушко, знают ли они, как будет по-английски «божья коровка из глины». Матушка поправляла вуалетку на шляпке. Наверняка она наденет ее и на мои похороны. Н-да, довольно-таки пошлое заключение.

На столе — два стопарика русской водки, и жить им осталось недолго. Вокруг компания бакланов, пара спортсменов в трико, какие-то левые телки. Когда я вошел в бар «Бьянко», тот, что в парке Семпионе, Беттега уже сидел там. Он хотел было затащить меня во «Франк», где мы обычно тусовались, но опасался, что в присутствии друзей, приятелей и гламурных девиц у нас не получится поговорить серьезно.

Возможно, чтобы чуть поднять настроение, судьба выбрала для меня место через два столика от табурета, на котором сидел этот бычара, Джанмария. Ну, вы помните, я вам рассказывал про одного своего приятеля — я пер его подругу, а он нас застукал и там же, на месте, проблевался? Так вот, это он самый. Вообще-то, я вам рассказал анекдот, в котором все переврал. Это меня вырвало. И это я застал Джанмария в постели с моей девушкой. Правда только то, что это был действительно мой день рождения, и мне исполнилось двадцать два года, и мы тогда все были упитые в нулину. Пардон, мне это казалось самым эффективным способом изгнания бесов, которые вообще ни хрена не умеют делать, только появляются в самые неподходящие моменты.

Я сделал вид, что не заметил приятеля, и он тоже глазки скромно опустил, сволочь. Как я его ненавидел, все еще ненавидел, с того самого дня.

Беттега же смотрел на меня безмятежным ясным взором человека с чистой совестью и уверенностью, что все проблемы рано или поздно уладятся. В самом деле, весьма нечасто мне приходилось вот так плотно разговаривать с другом. Обычно наши тусовки протекали по одному и тому же сценарию: аперитивчик, следом что-нибудь покрепче, для газу. Потом я выслушивал пожелания и отправлялся к Дуке за дурью. Потом ужин в «Финджерс» или в «Оригами», потом на флэт к какой-нибудь подружке, там кумар-раскумар, а потом секс, иногда секс с виагрой. Хотя в последние годы мне больше нравилось «дернуть» в одиночку. Но вовсе не об этом нам предстояло поговорить нынче вечером с Беттегой. Речь не о коксе, а об Аните. Опрокинув рюмку, Беттега решительно начал:

— Из-за чего ты на меня взъелся?

— Блин, он еще спрашивает! Два раза тебя видел — и оба раза с Анитой! А меня предупредить нельзя? И вообще, ничего мне не говоришь, что там у нее, как и что мне теперь делать… И что я, блин, должен теперь думать?

— Я не говорил с тобой исключительно из уважения к ней. Она не хочет, чтобы обсуждались вещи, из-за которых она страдает. Ей реально плохо.

«Страдает». Как мне понравилось это слово! Если страдает, значит, что-то еще есть, по крайней мере кусочек надежды. А Беттега, на мой взгляд, вел себя излишне дипломатично, и потом, он все-таки оставался моим другом. Он же не мог в подобной ситуации выеживаться, как какой-нибудь шоумен на дискотеке.

— Послушай, Беттега, скажи мне только одно: что мне теперь делать? Что мне теперь, ждать? Знаешь, я уже десять дней ни в одном глазу. Так? Я ведь из-за нее.

Соврал, конечно, но, если друзья играют с тобой нечисто, что прикажешь делать, тоже начнешь передергивать.

— Анита говорит, что хочет некоторое время побыть одна. У вас единственная проблема, и ты ее прекрасно знаешь. Она думает, что разлука с ней заставит тебя задуматься о том, какой страшный бардак в тебе самом.

— О’кей, тогда почему она сама мне об этом не скажет? Ты сам-то что, миротворец из ООН? Подыскал себе работу?

— Так и есть, я на последнем курсе юридического.

— Ладно, замнем. В общем, по-твоему, я сейчас должен вести себя примерно и ждать, так?

— Так.

— Хорошо, давай тогда еще по рюману… или мне нужно вообще тормознуться?

— Думаю, сегодня лучше воздержаться.

— Ладно, Беттега, как скажешь.

— Тогда скажу тебе еще одну вещь, Леон. На похоронах я жутко рассердился, увидев, что ты меня в чем-то подозреваешь. Я такой же твой друг, как и ее, и смотреть на твою идиотскую рожу меня не прикалывает, вообще никак.

Неожиданно я почувствовал себя виноватым. Со мной такие фокусы легко проходят, это правда. Достаточно упрекнуть меня в чем-либо строгим тоном, и я уже готов взять на себя полную ответственность за все, вплоть до обрушения башен близнецов. И это вовсе не из-за мягкости характера, а только из-за моего безграничного доверия людям. Из-за этого своего доверия я наделал немало глупостей.

Беттега был Беттегой. Мы дружили еще с лицея. Я тогда учился в Лозанне, а он посещал один из колледжей в Милане, и каждые выходные мы уматывали в Сан-Мориц и зажигали там в «Кингз». До сих пор для меня загадка, почему меня там встречают с распростертыми объятиями?