Не прошло и секунды, как на мобильник пришло новое сообщение. И это отнюдь не мой братец оперативно реагировал, нет, это пришел запрос, заявка, от которой окружающий мир несколько содрогнулся: «Найдешь мне три пары обуви сегодня вечером? Руди». Наконец-то дружбан, который вспомнил обо мне. Наконец-то живое существо, которому я был для чего-то нужен: добыть три грамма кокаина. Я удалил мессагу, не отвечая и не раздумывая, но тут же, с безрассудным отчаянием — и почти бессознательно, — решил просмотреть все Анитины сообщения, которые из памяти не стирал.

SMSок было дикое количество, все в куче, со смайликами и подмигиваниями. Расстелив полотенце, я растянулся на кровати и начал медленно, будто на маленькой гильотине, убивать один за одним следы моей любви, которые я столь долго сохранял. Перед тем как уничтожить послание, я сначала его перечитывал, а потом несколько секунд колебался, когда на дисплее высвечивался вопрос «Удалить сообщение?».

Я пробовал каждое из них на вкус — в последний раз, тупо упираясь взглядом в «Сообщение удалено». Это казалось освобождением, но уж точно не облегчением. Не знаю даже, правильно ли я поступал, когда-нибудь я об этом пожалею, но голосок у меня внутри говорил, что все в порядке, и я ему не перечил. Вне всяких сомнений, эта казнь не смогла бы состояться в моей комнате в Милане, где каждый предмет, каждая деталь напоминали мне об Аните, у меня там просто не хватило бы мужества. Но здесь — совсем другое дело, здесь уже был не я, я мог поиграть в героя.

Валяясь на кровати с мобильником в руке, я чувствовал, как в комнату вместе со свежим воздухом проникало странное ночное пение. Потом пришла кухарка Мена и своим зычным голосом пробудила меня. Странно, но меня это уже не особо раздражало. Тем не менее мне как-то совсем не улыбалось ужинать на кухне в компании с полузнакомым кубинцем, ублажавшим хозяйку дома. И потом, о чем мне с ним говорить? О коммунистах? О борьбе с голодом? О малярии? О Че Геваре? Мы же все отлично понимаем, что Че стал таким популярным просто потому, что имел великолепные данные, в смысле был физически красив. Настоящая поп-икона из мультисерий Уорхолла, которую отец Аниты не замедлил бы приобрести. Хотел бы я посмотреть на своих подружек, богатых коммунисток, если бы Че был маленьким, вонючим и плешивым, надели бы они майку с его изображением? Или сделали бы татуировку на плече? Че им нравится исключительно потому, что с этим парнем, идеологическим таким Джимом Моррисоном, они бы не отказались переспать. По сути, о Геваре они толком-то ничего и не знают, за исключением его подвигов, характерных для всех героев.

Нет-нет, я решительно не мог ужинать один в компании коммуниста-эмигранта. Я обернул полотенце вокруг бедер, прикрыв свою пушку, открыл Мене дверь и попросил ее принести ужин в мою комнату — может, подобное обслуживание не предусматривалось только в отношении завтрака — и извиниться за меня перед Рикардо. Она в ответ начала так громко ржать, что мне стало не по себе. Она опять назвала меня бездельником — второй раз за день — и заявила, что через десять минут ставит на стол суп.

Почти против воли я в мгновение ока оказался в кресле донны Лавинии, по ее, как выяснилось, распоряжению, бок о бок с ее латинским жеребцом, который излучал неистребимую жизнерадостность. Черт, это уже начинает досаждать. Как можно все время быть в отличном настроении? Почему этот тип никогда не сорвется, не заорет? Улыбчив, уверен в себе, терпелив, всегда к вашим услугам. Постоянно. Вообще-то я и разговаривал с ним всего три раза. Ну не может же такого быть, чтобы он не выдал ни разу какую-нибудь гадость, на которую нельзя было бы достойно ответить. Нет, я не могу терять время, выслушивая типа из Копакабаны или там из Гаваны, в общем, вы меня понимаете. А сейчас я вот с ним сижу за одним столом, а он смотрит на меня своими голубыми глазами, с гребаной улыбочкой, будто официант, ожидающий чаевых. Я изобразил дежурную улыбку, кивнул Мене, и она подала на стол какое-то варево из синей капусты, свеклы, фасоли, с мелко нарезанными кусочками ветчины. Впрочем, для домашнего супа похлебка оказалась довольно вкусной. Рикардо ел шумно, стучал ложкой, и я, разумеется, вышел из себя.

— Пожалуйста, когда ешь, ты не мог бы делать это чуть приличнее?

— Леон, ло сьенто мучиссимо. Но я галантности совсем не обучен.

— Не галантность, а благовоспитанность. И вообще, я это говорю ради твоего же блага.

— Это здорово. Знаешь, я тебя даже прошу, указывай мне на все, что я делаю неправильно за столом…

— Ты издеваешься надо мной, что ли?

— Даже и не думал. Ты мне симпатичен.

— …

— …

— Как это?

— Ну так. Потому, что ты приехал из другого мира и потому, что ты хочешь всем показать, что тебе здесь хорошо, и еще ты думаешь, что хватит угнетать других. Можно так сказать — «угнетать»?

Я не знал, как отреагировать — надавать ему по шее, вылить кастрюлю с супом на голову, опозорить его на глазах у Мены или продолжать слушать. И решил все-таки дослушать этот бред, который раньше бы отверг сразу же и с презрением. Встречаются люди, которые за секунду просекают мою гнилую душу, раздевают ее догола и пронзают насквозь. Такие меня всегда пугают, особенно те, кому нечего терять. Этот сейчас сидел рядом со мной.

Рикардо поднялся и подошел к небольшому стеллажу с бутылками в углу кухни. Он тщательно исследовал их одну за одной и наконец выдал:

— Поскольку донны Лавинии с нами нет, я бы предложил сегодня отведать хорошего брунелло… те густа?

— Чудно.

— Это ее любимое вино, называется Primadonne[22].

— Все женщины — шлюхи.

— Не энтьендо…

— Давай, наливай…

Боже, как он умел открыть бутылку, разлить по бокалам, вдохнуть аромат — такая утонченность заставила меня раскаяться в том, что я наехал на Рикардо за его неумение вести себя за столом. Хотя это его невежество в глазах моей семьи выглядело ужасным преступлением, и не сказать ему об этом было бы просто-напросто свинством. Вино было превосходным, и я поразился тому, как медленно я его пил, почти смакуя, наполняя своим дыханием бокал. Я не жрал вино глотками, захлебываясь, как это делал обычно. О, я был распутным сыном Бахуса, освобождающимся из рабства: а это еще что, блин, за фильм?

Рикардо безмятежно улыбался, а я жадно ловил каждое его движение. Он улыбался, потому что и жизнь ему улыбнулась, и смотрел на меня глазами человека, который научился схватывать все на лету. В его взгляде сквозило любопытство, смешанное с жалостью, и еще чувство, которому было наплевать на формальности — все это сводило на нет то, о чем мой брат каждый раз напоминал мне: держи дистанцию.

Мы уплетали стейк кьянина с кровью, поджаренный на гриле с грибами, под бдительным взором Мены. Я подносил к губам очередной бокал, как вдруг Рикардо тронул меня за руку.

— Леон, можно я скажу тебе одну вещь?

— Скажи.

— Ты неправильно держишь бокал. Держи его за ножку, потому что, когда ты его держишь за чашечку, тепло от ладони передается вину, и это неправильно.

— …

— Но ты не беспокойся. Я никому не скажу.

Начальница винного цеха с недоуменным видом смотрела на дисплей моего мобильника.

Вообще-то свой ИНН я мог бы нацарапать и на каком-нибудь клочке бумаги, но в этом дурацком отеле не нашлось даже ручки с обычной карточкой дополнительных услуг. Дополнительные услуги здесь оказывал только Рикардо донне Лавинии. Я не осмелился заговорить с ним на эту тему накануне вечером, хотя и обстановка, и брунелло, как говорится, располагали, еще и потому, что что-то мне в этом типе не внушало доверия. А может, это просто необходимость соблюдать дистанцию заставляла меня при малейшем риске использовать ручной тормоз.

В винном цехе царила суматоха, но я ничего не понимал. Если мое внимание не пытаются привлечь взглядом — или словами — я мгновенно теряю интерес ко всем окружающим, хотя мне было жутко интересно узнать, что за процессы шли в этих огромных цилиндрах. Воздух был напитан ароматами, которые моя мать определила бы как «удивительные».