Анита надела сапожки, чуть подкрасилась, стянула волосы и, даже не посмотревшись напоследок в зеркало, открыла дверь и взглянула на меня. Я последовал за ней, как побитый, но еще не прирученный пес, готовый к последнему броску.

— Вот, я купил тебе на Ибице. Я переживал, что ты по вечерам будешь мерзнуть…

Не сказав ни слова, Анита накинула свитерок на плечи, вышла из номера, дверь за ней захлопнулась. В лифте мы отстранено смотрели друг на друга, как на дуэли, практически не дыша.

Наверное, я любил ее.

Когда дверцы лифта раскрылись, Беттега все еще сидел в углу, весь скукоженный и напряженный, как все сукины дети этого мира. Анита попросила меня подождать, затем подошла к Беттеге и произнесла несколько коротких, чеканных фраз, а потом погладила его по спине. Это мне весьма не понравилось, но в тот момент я настолько сохранял самоконтроль, что никаких внешних реакций не последовало.

Мне удалось не произнести ни слова, но глаза я был вынужден опустить, когда выходил из «Наполеона» вместе с Анитой. Я ощущал на себе десятки взглядов, хотя публика смотрела скорее на розового фламинго, который грациозно переступал лапками, будто исполнял дивный танец. Мы шли молча минут десять вдоль моря, на расстоянии друг от друга. Южный ветер разгонял последние оставшиеся облачка. Я был счастлив. Анита была всего в нескольких сантиметрах от меня, она шла спереди, я чуть сзади, едва не касаясь ее.

— Как думаешь, не сходить ли нам в Сан-Мартин?

— До маяка? Отлично, Ани.

До маяка было не близко, и это меня несколько успокоило. Разговор у нас выйдет долгим, а Беттега пускай весь изведется — ублюдок — этот удар он пропустил. Но в тот момент я не боялся никого, даже самого себя.

Мы подошли к маяку, который должен был осветить, образно говоря, финал нашей с Анитой истории. Сев на какие-то железные ящики, мы еще некоторое время повздыхали, и наконец Анита заговорила. Казалось, она произносит вслух хорошо знакомый текст, цитируя много раз прочитанное и аккуратно разорванное письмо. Ей бы еще такой взгляд с поволокой — и вышла бы идеальная театральная актриса.

— Ты всегда думал, что если мне нравится, чтобы мною командовали в постели, то ты можешь командовать мною и в жизни. Ведь правда, Леон… Сейчас не время для дурачеств. Настал момент, когда мы должны сказать, зачем мы оба здесь: в самой западной точке Франции, где морская соль разъедает даже твои ботинки. Ты, наверное, думаешь, что я твой трофей, раз уж я позволяю иметь меня во все дыры, так ведь? Ты считал, что я настолько сгораю от страсти к тебе, что закрою глаза на то, что ты пялил всех этих девок в дискотечных сортирах… А потом возвращался ко мне и говорил, что ходил пыхать с Руди. Ты думаешь, мне хорошо было в тот вечер, когда мы поругались и я ушла… А потом ты звонишь и говоришь: «Еще пивка выпью и приеду!» Ты был уверен, что я не узнаю, как в прошлом году ты ездил в Сан-Мориц с Гретой? Она вернулась с таким же точно загаром, как и у тебя, а братец твой был бледным, как обычно, ясное дело, у него же был мононуклеоз. Что, так и надо было продолжать делать вид, что ничего не происходит? Любовь такая штука, всегда кто-то отдает больше, и это вовсе не значит, что он в проигрыше. Но приходит момент — надо набраться мужества и заявить: хватит. Ах, извини, раз уж мы об этом завели речь… Что скажешь по поводу упаковок с презервативами в твоем комоде, они ведь постоянно обновлялись? Да, это правда, я лазила по твоим ящикам, что было, то было, но я получила ответ. Потому что ответы дают только факты, а вовсе не слова. Именно поэтому я решила с тобой больше не разговаривать. Мое молчание — это моя боль, моя жертва, мое страдание, если хочешь.

Только не надо думать, что я тебе ни разу не изменяла, ладно? Изменяла. Один всего раз, правда. Ну, согрешила. Я себя чувствовала совершенно раздавленной, и подумала, что если не попытаюсь поквитаться каким-то образом, то потеряю все, и свое достоинство в том числе. Я тебе никогда не скажу, кто это был, но не переживай, он не из наших друзей. Настоящая проблема — это ты сам, Леон. С каждым днем ты становился все дальше и дальше от образа, который я создала для себя. На самом деле влюбляются не в человека, а в его образ, иначе так всю жизнь можно провести в одиночестве. Твой образ был безумный, бесшабашный, по крайней мере до тех пор, пока ты сохранял самоконтроль. После веселых вечеринок ты всегда искал мое тело, но сексом занимался практически сам с собой. Тебя выпивка заводила, а вовсе не любовь. Тебя кокаин возбуждал, а не я. Ах, не нравится, как я говорю? А разве не таким языком следует разговаривать с девушками, которые спят со всеми напропалую, как я? «Телки», как ты любишь говорить. Именно поэтому я стала спрашивать себя, что меня с тобой держит: мне двадцать пять всего, не шестьдесят, вся жизнь впереди, я не хочу ничего упустить… Ты же меня только на дно тянул. Ты готов был утопиться вместе со мной в своих джакузи с шампанским. Меня от этого шампанского просто тошнит, ты никогда не замечал? Да, поначалу заниматься глупостями с тобой было даже прикольно: мы нюхали вместе, а потом занимались сексом, как в фильмах, в окружении больших зеркал, в которых отражались наши чудачества… Потом эти игры начали мне надоедать… Честно говоря, мне жаль вываливать это все на тебя так сразу, одним духом, но раз уж ты сюда приехал аж с Ибицы, то, наверное, именно за тем, чтобы это выслушать.

— …

— …

— Ты еще можешь спасти меня, Анита.

— Я — нет. Я могу тебя выслушать, могу тебя подождать, могу представить себя на твоем месте, но не проси меня спасти тебя. Это было бы неправильно да и не получится. Я долго ждала, но в конце концов не выдержала. Может, мне надо было быть понастойчивее со своими ультиматумами. Хотя ультиматумами победу не одержишь, по крайней мере в этой игре. Но ты же меня все-таки любил, чуть-чуть, правда, Леон? Ты любил меня или ты просто меня имел и все?

Я взял ее голову в ладони, как делал это раньше, и принялся целовать, не давая ей произнести больше ни слова, сдерживая ее протестующий язычок. Я казнил Аниту своими поцелуями. Я ласкал ее шею игривым прикосновением первых свиданий, когда мужчины хотят показать, на что они способны: вызывать у девушки дрожь и истому, доставлять наслаждение, как никто другой на свете. Анита ответила на мою ласку — скорее от усталости, нежели от желания. Напряженность прошла, и во мне вспыхнуло чувство обожания к ней, к моей богине.

Стемнело, и мы, не сговариваясь, отошли в сумрак прибрежных утесов, освещенных тусклой луной. Во искупление всех своих мыслимых и немыслимых грехов я предпринял отчаянную попытку в эти немногие, но бесконечно долгие минуты доставить наслаждение своей девушке, прильнув устами к ее лону — только ей, забыв о себе, о своих трофеях и своем эгоизме. В этот момент Анита казалась игрушечной, жесткой и сладкой, счастливой и грустной, и девочкой и женщиной одновременно. И она ускользала от меня. Я не понимал ее реакций, я терялся и не знал, что делать, и я вдруг жутко оробел. Я неожиданно стал неловким, неуклюжим — так бывает, когда переполнен любовью. Действую, как робот и чувствую себя полным дураком. Может, это и есть высшее проявление чувств? Не знаю, догадалась ли об этом Анита. Она тяжело, прерывисто дышала. Я в тот момент понял, что нет на свете актрис талантливее, чем обычная женщина, и сомнения закрались в мое сердце.

Мне захотелось разорвать ниточку ее трусиков под платьем, я обожал это делать зубами, но Анита меня остановила. Не место и не время. А может, просто я не завелся как следует, у меня элементарно не хватило смелости.

Я поднял голову с ее колен и обнял крепко-крепко, не желая никуда отпускать. У меня не было ни слов, ни желания говорить. Меня охватила тоска, потому что я понял, что Анита не вернется. Понимание некоторых вещей приходит вдруг, внезапно. Луна, утесы, мое пылкое желание, блеск ее глаз и все такое… Я явственно осознал, что наше расставание неизбежно. Вот и все.