— Так, значит, сегодня вечером ты остаешься дома?

— Думаю, да или пойду пособлю в баре. А то в последние дни сестры оттуда вообще не вылезали…

— Может, я зайду к тебе кофе попить.

— Я буду рада, Леон, но ничего не обещаю… Я так устала сегодня, да и ты, вижу, с этими ящиками измотался. Однако ты делаешь успехи на сборе, а?

— С чего так думаешь?

— Да вижу, у тебя сноровка появилась, не то что пару дней назад… Ты прямо настоящий трекуандинец…

— Да ладно, скажешь тож…

Я вдруг осекся на полуслове, застыв в изумлении, даже в панике. Нет, это неправда, этого не может быть. Это не телесериал и даже не фильм — и уж точно не американский. Скорее французская комедия, или русская трагедия, или что-нибудь из английской драматургии, что мы проходили в колледже. Сон и кошмар, кровь и лед.

На ступенях часовни сидела Анита. Сидела, положив ногу на ногу, слегка вбок, как нравилось мне. Кожа бледная, на глазах огромные дымчатые очки, купленные в бог весть какой лавочке. В одной руке я держал сумку, в другой сжимал журнал с «Дьяболиком». Джулия бросила на меня быстрый взгляд и в молчании остановилась на шаг позади.

Казалось, наши сердца ошпарили кипятком.

Сверху на нас величаво взирала гора Амиата, ее строгий контур отчетливо прорисовывался в лучах вечернего солнца, бросавшего свои прощальные в этот день лучи на маленькую деревушку Челле-суль-Риго. Мы сидели на каменной скамье, установленной прямо в воде из термального источника, а перед нами расстилалась долина, впитывающая наши тревоги. Мы ни разу даже не коснулись друг друга и ни слова друг другу не сказали. Она выдернула меня из Колле, не дав возможности не то что вопроса задать, но даже под душем ополоснуться. Анита впихнула меня в свой «миникупер» и умчала прочь. Я был настолько изможден, что не сделал ни малейшей попытки сопротивляться.

Все, что я успел сделать, так это поднял вверх руки перед Джулией, показывая, что сдаюсь, но Джулия даже глазом не моргнула, сохраняя безучастное выражение на лице. Она развязала бандану, ее волосы рассыпались по плечам, развеваясь на прохладном ветерке этого сумасшедшего вечера.

Почему в нашей жизни не каждый день выдается таким? Неделями живешь, живешь, и ни хрена не происходит, одна только гульба-пальба, а потом — шарах! — и наваливается все разом. Жаловаться мне не стоило, тем более что я хотел сейчас быть жестким, рассерженным, сильным, беспощадным. Гордым, короче. А ни фига подобного, я выглядел испуганным ягненком, стыдясь своих измазанных грязью ботинок, своей пропахшей потом кожи. Меня поразило спокойствие Аниты, казалось, она меня видела таким каждый день, настолько ее движения были точны и уверенны. Никакого замешательства, ни малейшего смущения. Она подхватила меня с решительностью няньки, пришедшей забрать ребенка из детского сада.

Зайти посмотреть комнату Грандуки она отказалась, ее не заинтересовали ни бассейны, ни холмы Крете, ни даже Рикардо, который как раз выходил из садика с лимонными деревьями. Анита лишь заявила, что я должен ей довериться еще раз, хотя бы на некоторое время. И у меня не было сил воспротивиться. В машине лежали две сумки от Cenci с полным комплектом одежды для меня: трусы, носки, пара рубашек, пиджак, жилет, подтяжки, галстук, плавки и, естественно, армейские ботинки — прямо из Лондона. Навигатор уверенно прокладывал курс до Фонтеверде, термальный курорт в Сан-Кашьяно-де-Баньи, куда Анита давным-давно уговаривала меня съездить.

Все было организовано идеальным образом. Анита попросила меня ни о чем не спрашивать, по крайней мере пока мы не прибудем на место. Туда мы добирались где-то около часа по дороге, которую, казалось, организовали постановщики из «Шоу Трумана»[31], настолько она была безупречной. Хотя эти парни и раздражали меня в последнее время, но я сдерживался.

Номер люкс в «Кристина ди Лорена» встретил нас привычной роскошью и такими предсказуемыми цветами на всем этом лежала печать некоего нежданного чуда. Я не понимал, в какой роли я сейчас выступаю — проигрывающего или побеждающего, я все воспринимал отрешенно, решив в кои-то веки не проявлять никаких реакций.

Я не стал набрасываться на нее в номере, мне это удалось довольно легко, не дожидаясь разговоров, я прямиком направился сразу в душ. Анита в своем фиолетовом купальнике спокойно ожидала меня, завернувшись в зеленое полотенце. Несколько секунд спустя мы оба оказались в ванне на открытой террасе, лицом к лицу с целым миром и спокойствием. Хотя где-то глубоко внутри меня еще чувствовалось состояние войны, но вода из серных источников, похоже, усмирила мой гнев. Хотя, скорее всего, я просто был банально измотан после целого дня работы.

— Ты думаешь, Леон, что я сумасшедшая?

— Я думаю, что ты дрянь. Этого довольно?

— …

— Я думаю, что ты избалованная девчонка, намного избалованнее меня. Я думаю, что ты сука. Я думаю, что ты достойна презрения. Я думаю, что ты живешь в стеклянном колпаке а-ля Swarovski и не ощущаешь своего сердца. Но главное, я думаю, что ты величайшая, гребанейшая эгоистка. А я здесь только потому, что мне хочется еще разик тебя как следует отпялить.

Не знаю, что это на меня нашло, ощущение было такое, будто замороженные кубики моих чувств неожиданно растворились в сернистом бульоне. Я произносил эти слова, а сам смотрел не на нее, а на солнце. Анита сидела рядом со мной и принимала булыжники моих слов с непроницаемым лицом, неподвижная, молчаливая, как самая мудрая в мире женщина. От воды шел теплый пар, а воздух вокруг становился все более прохладным, поэтому Анита перед тем, как ответить, погрузилась в воду по шею.

— На прошлой неделе мне показалось, что я беременна. Подозрение такое возникло, понимаешь. Я побежала в аптеку и купила тест на беременность…

— …

— Все нормально, обошлось. Ребенка не будет. Но я, когда в ужасе смотрела на цвет этой полоски, думала только об одном: хочу, чтобы отцом ребенка был Леон. Хочу, чтобы отцом ребенка был Леон. Хочу, чтобы отцом ребенка был Леон. Я ни о ком больше не думала. Неожиданно я осознала, насколько ты являешься частью меня. Насколько я не могу обойтись без того, что нас связывает, пусть даже это нас когда-нибудь погубит. Когда твой брат сказал мне, что ты уехал сюда, работаешь на сборе винограда, пачкаешь руки и очищаешь свою душу, я решила, что мне следует сделать этот шаг: приехать и найти тебя. К сожалению, завтра вечером мне надо быть во Флоренции. Похоже, там одна синьора располагает двумя интересными картинами… Вот, я сказала тебе все, хоть целых два месяца прошло, но теперь я счастлива. И буду счастлива, чего бы это ни стоило, потому что нашла в себе мужество сделать еще одну попытку.

Я совершенно не знал, что отвечать, я не осмеливался глядеть на Аниту. Я слишком упорно ее добивался, я, пожалуй, чересчур идеализировал ее, и вот все мои оборонительные порядки рухнули. Но в глубине души я все же был доволен, я самому себе не решался в этом признаться, но да, так оно и было. Я торжествовал.

— Беттега все еще пялит тебя?

— Прошу, не говори так со мной.

— Ты мне скажи, пялит или нет, а я уж саму решу, каким тоном с тобой говорить.

— Нет, вот уже десять дней, как мы не встречаемся. Только не думай, что я примчалась сюда, потому что боюсь остаться одна, дело не в этом.

— А твоя сестра знает, что ты здесь? А Мария Соле?

— Я знаю, что я здесь. Решения принимаю я, я решаю, что лучше — колымага или лимузин.

— И кто же я?

— Ты лимузин, но в разобранном виде. Но ты тревожишь мое сердце, и за это я тебя ненавижу. Я же знаю, я буду тебя искать, найду и опять попаду в дерьмо, но ты помнишь, как мы с тобой говорили «если это не трудно, то это не для нас»? Посмотри на меня и скажи, что помнишь.

Я поцеловал ее, почти доставив боль, настолько был твердым и воспаленным мой язык. Да, мой поцелуй был злобным и безмолвным, решительным и бессильным. Анита терпела мои поцелуи, время от времени пытаясь восстановить дыхание, но я топил ее голову в воде. Я не ласкал ее грудь, я не ласкал ее шею, мне хотелось убить ее, убить и съесть, как только я умею есть эту девушку, только я, ты понял, Беттега? Я вспомнил, как она меня опустила в Биаритце, как Анита меня с дерьмом смешала у того самого маяка, а я потом бросил свою жизнь на дно рюмки. Похоже, узлы стали неожиданно развязываться сами собой, и никто мне не смог бы теперь объяснить причину этого.