— Не хочу об этом говорить. Могу лишь сказать, что его самой большой и истинной любовью была его клиника.

— …

— Ну как, хорошо идет, с пекорино? Я так просто голову теряю… Чувствуешь, как вкус меняется, чуть-чуть с кислинкой такой становится?

Я не врубился, с чего это я вдруг так захмелел. Я был в той фазе, когда откликаешься на любую улыбку или вопрос, отпуская тормоза. Казалось, время растворяется в глотках вина, рисуя новый для меня, незнакомый образ дедушки.

Да, несомненно, между ними была любовная связь, и моя мать об этом догадывалась, и мой отец, возможно, знал об этом наверняка. Чувство, которое никогда открыто не проявлялось — хотя о нем знали все — потому что донна Лавиния имела мужа, по крайней мере, то того драматического дня в конце октября.

— Твой дед и мой муж, оба любили охоту, и эта взаимная страсть к здешним лесам сделала их друзьями. Я чувствую, ты уже осуждаешь меня, хотя я тебе ничего и не рассказывала. Что бы ты ни думал, ты должен узнать, как все было. Прежде чем судить, ты должен сам оказаться в подобной ситуации. Почему истории, которые происходят с другими, кажутся нам такими очевидными? Ты себе никогда такой вопрос не задавал?

Только потому, что у нас глаза наблюдателей. А истории, которые происходят непосредственно с нами, мы воспринимаем исключительно сердцем, а оно, как известно, не умеет видеть все, как надо.

— Так что же произошло в тот день?

— Они пошли на охоту в ближний лес вместе с графом Танкреди ди Буонконвенто… Они часто ходили вместе пострелять. Доподлинно неизвестно, но вроде бы мой муж споткнулся, ружье выстрелило… Ему пробило вену в районе бедра…

— И вы полагаете, что это выстрелил мой дед?

О, как бы ей хотелось, чтобы я не задавал этого вопроса, но раз уж она принесла это свое вино — барбареско, то теперь должна была принимать ситуацию как есть. Донна Лавиния молчала, плотно сжав ногтями предплечье, довольно упругое для женщины ее возраста.

— Мы никогда об этом не говорили, но думаю, что нет. Я никогда не хотела разговаривать о своем муже с твоим дедом, и ты, конечно, можешь представить, как мне это было тяжело. Ведь я его по-своему любила, и моя боль должна была касаться только меня одной.

— Почему вы считаете, что я могу себе представить, как вам было тяжело?

— Потому что чувство боли тебе знакомо, хотя ты и пытаешься спрятать его под маской наглости. Ты один сплошной нервный тик, ты хрупкий, а главное — ты решил здесь задержаться. Это место притягивает людей либо счастливых, либо безутешных. Ни один счастливый человек в двадцать семь лет здесь бы не остановился. В этом возрасте все ищут шума, не тишины. Тебе же нужно лето, а не дождь.

— …

— Я сейчас прошу тебя об одолжении: что бы ни случилось, попробуй поставить себя на место другого. Это тебя многому научит.

— Я постараюсь. А можно вам еще один вопрос задать?

— Задавай.

— Вы и дедушка встречались после смерти вашего мужа?

Донна Лавиния секунду подумала, метнув на меня выразительный взгляд, потом ответила:

— Нет, несколько месяцев я вообще никого не хотела видеть, я действительно сильно любила своего мужа. Но потом я не устояла, решила, что глупо отталкивать от себя такого доброго человека… Эдуардо писал мне длинные письма, в них он рассказывал о тебе, о всех вас, о своих сомнениях, о том, как его расстраивает твой отец, и о том, что он не в силах изменить что-либо… Он вообще любил писать письма, пока болезнь Альцгеймера его не доконала. По причине все той же болезни он все реже и реже стал приезжать сюда, а потом и вовсе перестал. И мне он прислал еще одно письмо, я до сих пор его храню.

Синьора выдвинула ящик старинного комода и достала аккуратно сложенный листок. Она прочла письмо практически не глядя, похоже, знала текст наизусть.

Знаешь, Лавиния, временами я забываю, кто я такой, не понимаю, где нахожусь, и не помню, что только что ел за обедом. Я ужасно не хочу, чтобы ты услышала от меня «а ты кто?», и поэтому хочу попрощаться с тобой сейчас. А о себе я уж сам как-нибудь решу, до того, как это сделает недуг. Недуг, который я всегда стремился побороть, с которым я иногда заключал союз, и вот сейчас он меня одолел. Я расстаюсь с тобой, но мне хотелось бы оставить тебе на память стихи, не знаю, правда, чьи, но, слава богу, у меня есть силы их еще помнить:

Не режьте, ножницы, тот лик

Из памяти, как из листа картона,

И не рисуй на слух ее лицо,

Туман мой вечный.

Синьора пошатнулась, и я инстинктивно придержал ее за спину. Эта боль была, вероятно, той тяжкой ношей, от которой она так хотела бы избавиться, но ее угли еще пылали, и она была из тех, что не устают любить до самой до смерти.

О, как бы я хотел пылать, как она, но у меня, вероятно, не хватило бы характера. Я стоял в замешательстве. Мне ужасно хотелось узнать, как же все было на самом деле.

Я становился все безутешнее.

Два дня проливного дождя — настоящее проклятие для того, кому нужно солнце, чтобы вновь обрести свою любовь. А может, это и не любовь вовсе, а только отчаянная попытка вновь почувствовать себя кому-то нужным или же просто желание обнять чье-то тело.

Попытка провалилась: Джулия не появилась в баре и на следующий день, хотя я в этом и не был уверен на сто процентов, поскольку не решился зайти в бар. Я раза три прошел мимо его дверей, напрягая зрение, но мне удалось разглядеть только ее сестричек-мегер. А Джулия явно отсутствовала. Я решил было послоняться возле домов в конце улицы, где, как она мне говорила, жила ее семья, но мне не хотелось ловить любопытные взгляды через щелки жалюзи.

Я вернулся к нашей изгороди и решил, оказавшись на этом плацдарме, ответить наконец на послание Аниты. Сам знаю, я трус, раз уж позволил ей так с мной поступить, но отчего бы не сообщить ей, что я жив, здоров и что она мне больше не нужна? Мне понадобилось, не знаю, по меньшей мере полчаса, чтобы составить правильный текст, потому что я не хотел казаться ни излишне холодным, ни тряпкой — ведь написанные слова, как известно, всегда можно понять и так, и эдак. Кроме того, Аниту всегда раздражали смайлики из скобок и двоеточий, поэтому я особо тщательно выбирал тон послания, обращая внимание на восклицательные знаки и вообще на пунктуацию. Послание я закончил так: «Я сейчас на сборе винограда в Тоскане! Место очень красивое, дикое, и я уверен, что тебе бы здесь понравилось… ЛСД». Никаких «целую» или там «чмоки-чмоки», не говоря уже об удушающем «обнимаю». Один-единственный восклицательный знак, чтобы продемонстрировать мое очевидное спокойствие, и троеточие, чтобы одновременно сказать все и ничего. Потом я сразу же отключил телефон, чтобы тишина не превратилась в навязчивую тревогу.

В Колле я вернулся с уверенностью местного жителя, небрежно двигаясь среди этих холмов прямиком, как сказала бы хозяйка бензоколонки. Я залил у нее полный бак.

И еще я закупил в киоске интернациональный ворох газет, решив залечь в своей комнате, почитать, что там, в конце концов, происходит в мире, хотя по большому счету мне на все это было наплевать. Я просто не знал, чем заняться, а газеты замечательно подходили под дождливое настроение, хотя, думаю, сбить какую-нибудь тетку на дороге тоже было бы недурственно.

Но в комнате мне не удалось просмотреть даже заголовки, настолько мешал сильный шум, доносившийся с нижнего этажа. Эрос Рамаззотти, говорю, да расстрелять тебя мало, блин, да как же так можно? Да еще и на испанском. Надеваю куртку и решаю показать, кто в этом доме хозяин, особенно после откровений донны Лавинии. Рикардо открыл не сразу, настолько громко была включена музыка, но мои удары в дверь заставили его пошевелить задницей. Когда я увидел его горящие глаза, гнев переполнил меня.

— Леон, какой сюрприз… Прошу, заходи, сегодня у меня выходной. Похоже, тебя беспокоит моя музыка…