С тех пор папа занимался семейной недвижимостью. Вообще, по жизни у него не было никаких серьезных достижений, если не считать того, что он оставил мою мать, когда мне было три года, а моему брату шесть, и ушел к одной пошлой девице. Хоть мы с отцом и нечасто виделись, но эти редкие встречи были весьма приятными: по обыкновению, мы нажирались с ним оба в хлам. Не сомневаюсь, что папа выпил и в то утро перед похоронами, очевидно, чтобы снять напряжение от предстоящей встречи со всеми родственниками в семейной церкви на окраине Белладжо — городке на озере Комо, который дедушка особенно любил.

Моя мать взяла на себя все хлопоты по организации похорон, будто дед был по-прежнему ее официальным свекром. Я помню, как она скорбным голосом говорила в телефонную трубку: мол, «не цветы, а взносы в фонд Рокфеллера». Мать настаивала, чтобы все, включая Амедео, а уж ее дети обязательно, явились на похороны и отдали дань уважения деду.

Я выбрал в своем гардеробе самый простой и строгий костюм — пару от Сенси, под белую рубашку с синим галстуком, и туфли Чарч, которые так нравились моему деду. Эти ботинки казались самым простым способом выразить ему мою признательность. Хотя из-за смерти деда я получил возможность отвлечься от мыслей об Аните, которая мне не звонила и никак себя не проявляла. Стало быть, туфельки пришлись ей по душе.

Брат мой был весь как пришибленный. Из-за похорон он не смог принять участие в заседании суда с очередным взяточником и потому жутко переживал, что его отсутствие притормозит стремительный взлет к карьерным вершинам. Но прежде всего братец убивался за своего кота Ламенто (важнейший приоритет в его жизни). Этого кота Пьер упорно воспитывал как домашнего пса — даже выгуливал время от времени на поводке. Ламенто не был обычным котом: он скулил, рычал, устраивал засады, никого к себе, кроме брата, не подпускал. Наверное, он приобрел эту собачью агрессивность благодаря кокаиновой дорожке, забытую Пьером на зеркальце: Ламенто слизал все до крошки. А было ему всего пять месяцев.

Даже Лола присутствовала на церемонии, хотя и не была внучкой дедушки Эдо. Моя мать хотела, чтобы девочка воспитывалась в уважении к традициям и правилам приличного общества, и демонстрировала это перед лицом многочисленной родни, собравшейся в капелле Сан-Примо.

Гроб был украшен белыми гортензиями — гордость дедушкиного сада. Катафалк вкатили при безупречном, можно сказать, ледяном, молчании. У меня, не знаю почему, мурашки по коже побежали. Я сидел на скамье между своим братом и очередной пассией моего отца — на двадцать лет моложе папаши, красивое тело, и, судя по всему, с неплохими бабками. Ну, спрашивал я себя, и какого дьявола ей сдался мой предок? Возможно, ей тоже нравилось надираться с ним вдвоем. В ряду позади нас сидели моя мать, Амедео и Лола. Я увидел, что моя сестрица явилась в ученической униформе, и меня это жутко покоробило. Я склонил голову к ее уху и спросил:

— А ты знаешь, как будет по-английски «божья коровка из глины»?

Лола подумала мгновение и отрицательно мотнула головой. Грустная и обескураженная, она напоминала в этот момент свой мобильник в стиле «гламурный металлик». И тут в этой почти виртуальной смене сцен и явлений я краем глаза заметил чудесное создание. Анита стояла в глубине капеллы, прислонившись к колонне. На ней было синее платье, волосы аккуратно убраны под изящный ободок.

Я мгновенно воспрял и обратил полный благодарности взор на ушедшего дедушку, который, испустив последний вздох, сумел организовать возвращение моей девушки. Радость моя усилилась, когда я заметил рядом с Анитой еще и Марию Соле. А вот и Беттега. Брат метнул на меня укоризненный взгляд, и я перестал вертеть головой. Тем временем дон Маралла перечислял достоинства неутомимого труженика (ох, эти песни про «неутомимых тружеников» — просто классика надгробных речей), каким был дедушка Эдо.

О дедушке я сохраняю одно воспоминание, которое действительно наполняет меня любовью к нему. Мы праздновали получение моего аттестата зрелости в Лозанне, где я окончил лицей — 58/60 по шкале Парето, а? — и дедушка после праздничного завтрака предложил мне прогуляться.

В Лозанну мы переехали, потому что мама считала этот город, как бы это выразить, более социально познавательным для нас, нежели Женева. Кроме того, намного ближе к Сан-Морицу. Мы вышли из шато де Льеролль, где тогда жили, и стали подниматься через виноградники к Сен-Сафорин. Воздух был напоен летом, пейзаж напоминал волшебную сказку, правда, немного печальную.

Я верю, что у озер есть природная способность — наполнять грустью каждого, кто ими любуется, и такое происходит даже в солнечную погоду. Возможно, эта грусть рождается от самой идеи «границы», которое присуще любому озеру: берега расположены близко друг от друга, поэтому о горизонте можно только мечтать, волны небольшие, пляжики узенькие и печальные. Может быть, именно поэтому пожилые люди так любят озера. Ландшафт успокаивает стариков, ограничивает нежданные порывы страстей. Люди видят, что тот берег не так уж и далек, воду можно пить, переплыть туда не страшно и не трудно. Хотя, возможно все эти мои мысли — не больше чем паранойя.

Сдав экзамены на аттестат зрелости, я на мгновение — на одно только мгновение — почувствовал необходимость стать взрослым, принимать решения и нести за них ответственность. Но я был однозначно не в состоянии принимать какие-либо решения. Похоже, дедушка прочитал все это на моем лице за обедом — ах, пардон, за завтраком — таким официальным! — и решил немножко оттянуть мое наперед расписанное будущее. Мы прошли пешком пару поворотов и остановились у скамейки. Дед оперся на трость и тяжело уселся.

— Смотри, парень, ты сейчас прямо как ртуть, а я угасаю, хотя недаром говорят, что нет ничего красивее заходящего солнца, как считаешь? Так вот, сегодня я хотел бы сказать тебе одну важную вещь, быть может, единственное, что я понял в этой жизни: никогда не забывай о своей природе.

— О моей природе?

— Именно. Не забывай прислушиваться к своему самому сокровенному голосу, который звучит в тебе и только для тебя. Не бойся слушать этот голос. Только он и есть твое единственное и истинное достояние. Все остальное — лишь мишура, приправа, брызги шампанского. А жизнь, твоя жизнь — она действительно нуждается в этом животворном голосе, чтобы ты имел возможность наслаждаться всеми благами этого мира в полной мере.

— Дедушка, а зачем ты мне это говоришь? Ты что, боишься умереть?

Даже и не знаю, как у меня вырвалась столь досадная реплика. Очевидно, панорама застывшего под знойным полуденным солнцем озера не способствовала проявлению надлежащего такта. Дед от души расхохотался. Ох, как же плохо я его знал, а ведь он был по-настоящему остроумным человеком.

— Я не боюсь смерти уже давно, с тех самых пор, как не стало твоей бабушки. И я не пал духом, я продолжал жить, действовать, бороться. А знаешь, за что я люблю эти виноградники? За героизм. Выращивать лозу в здешних местах — дело, прямо скажем, изнурительное. Виноград созревает здесь долго, растет на крутых склонах, приходится подниматься туда с тележками. И теперь представь себе радость винодела, получившего вино в таких условиях! Да, может, и существуют вина поизысканнее, неважно, труд — вот что по-настоящему ценно.

Дед посидел, помолчал немного, устремив глаза к противоположному берегу, который вдруг показался таким далеким. Его пристальный взор не выдавал никаких эмоций.

— Я бы хотел, чтобы ты хорошенько подумал, прежде чем выбрать техническую специальность. Все чересчур единодушно тебя в этом поддерживают, да и сам ты — по твоим глазам вижу — уже покорно согласился, правда? Ты и впрямь уверен, что в самостоятельной жизни хочешь работать инженером, как другой твой дед? Хочешь замарать руки красной глиной кирпича?

— Да, дедушка. На экзаменах мне сказали, что у меня блестящие перспективы. Почти все мои дяди по маминой линии работают инженерами, а из моего поколения я стану единственным. И я смогу наконец перебраться с Пьером в Милан. Это будет здорово, вот увидишь. А если моя природа воспротивится, я ведь всегда смогу передумать, верно?