Начиная с третьей недели нашего пребывания здесь нам приходится постоянно держать в больнице двоих или троих белых. Для того чтобы освободить для них место, Ноэль переселился на веранду. Г-жа Херман так добра, что согласилась кормить наших подопечных до тех пор, пока я не подыщу себе повара.

В начале июля повар наконец найден. Во время короткой поездки своей с миссионером Херманом Ноэль случайно обнаруживает, что один из сопровождающих их воспитанников-протестантов по имени Битеге умеет немного готовить. Так как протестантская школа на три месяца закрывается, а воспитанники разъезжаются на каникулы по своим деревням, я стараюсь уговорить Битеге поступить ко мне в услужение и работать у меня это время поваром. Обещаю подарить ему москитник и платить семьдесят франков в месяц. Последнему обстоятельству он очень рад, потому что ему надо вносить задаток за жену, которую он собирается себе купить. Работает он очень старательно.

Большую услугу оказывает мне г-н. Морель, который приезжает сюда на восемь дней из Самкиты, чтобы врезать замки как у меня в доме, так и в больнице. Вслед за тем один из моих белых больных в течение трех недель, до своего выздоровления, все время для меня что-то мастерит. Его задача — привести в порядок все ящики, которые должны заменить нам шкафы, и снабдить их замками.

18 июля из Страсбурга приезжает фрейлейн Матильда Коттман, она возьмет на себя уход за больными.[60] Тучи начинают рассеиваться. Теперь нам уже не придется постилать нашим белым больным скатерти вместо простынь. Ноэль уже не должен будет заправлять лампы, кипятить воду для питья и каждую неделю стирать белье. Не придется ему также по вечерам считать кур и отыскивать только что снесенные яйца. Сам же я теперь освобожден от наблюдения за приготовлением пищи и мытьем посуды. Кучи вещей, в которых нам приходилось совершать раскопки, постепенно перекочевывают в шкафы, сооруженные из поставленных друг на друга ящиков.

Разумеется, в первые недели Матильде Коттман придется столько сил тратить на хозяйство и уход за белыми больными, что на ее помощь в больнице нечего и рассчитывать. Зато наконец вернулся Жозеф и приступил к исполнению своих обязанностей. Сколько времени он пробудет у нас, не знаю. Лихорадка, вызванная ростом лесоторговли, перекинулась и на него. Совместно с несколькими приятелями он арендовал большой участок леса, чтобы с помощью нанятых на год поденщиков его разработать. Он берет с меня обещание, что я в любую минуту отпущу его, чтобы он, мог туда наведаться. Вначале на лесном складе, отстоящем от нас на расстояние трех дней езды, за работами вместо него самого следит его жена. Боюсь только, что Жозеф, как и очень многие негры, самостоятельно ведущие торговлю лесом, на этом деле не разбогатеет, а разорится. Мне очень радостно, что некоторые туземные лесоторговцы из числа тех, которым удалось кое-что заработать, — а таких немного, — по инициативе Эмиля Огумы делают значительные вклады на содержание больницы. Может быть, они хотят, чтобы из их пожертвований составилась сумма, необходимая для покрытия стоимости приезда сюда Матильды Коттман. Но я не уверен, что им удастся собрать столько денег.

После троицына дня я несколько недель чувствую себя плохо. Мне с большим трудом удается работать. Как только я возвращаюсь из больницы — вечером или днем, — я должен сейчас же лечь. Я не в силах даже сделать необходимые заказы на медикаменты и перевязочные материалы. Недомогание это вызвано главным образом, должно быть, плохим состоянием нашей крыши. Я не заметил, как в ней снова появились дырочки, и, по всей вероятности, у меня был небольшой солнечный удар. Когда на крыше поставлены заплаты, осматривать ее следует каждый день. Достаточно малейшего дуновения ветра, чтобы прогнившие листья сместились так, что между ними образуется новая дыра.

Вместе с тем немаловажную роль тут играют и переутомление на работе в больнице, и все тревоги, связанные со строительством. В своей строительной программе я зашел, видно, слишком далеко: я предусмотрел даже обжиг кирпича. В Ламбарене есть несколько недель в году, когда можно делать эту работу. Крытых помещений, где можно было бы просушить кирпич, у нас нет. Поэтому просушивать его приходится прямо на земле под лучами солнца. Это осуществимо лишь в июле и в августе, когда здесь обычно не бывает дождей. На пункте есть великолепная глина, есть — хоть и пришедшая в запустение — печь для обжига кирпича. Есть также возле самого болота, откуда берут глину, большая площадка, годная для его просушки, сделана она очень давно. Теперь, оттого что в течение долгих лет ею не пользовались, она вся заросла.

Иметь кирпич мне хотелось для того, чтобы мои бараки из рифленого железа, которых я ждал из Европы, можно было поставить на кирпичный фундамент, для того чтобы в комнатах было больше света и я мог бы поднять некоторые помещения над уровнем земли и этим сберечь ящики, запасы продуктов и инструмент. К тому же я мог бы тогда сделать в кое-каких из дополнительно запланированных строений больницы кирпичные стены вместо бамбуковых.

Тщетно силюсь я найти такого туземца, который бы взял на себя работу по изготовлению кирпича. Есть, правда, несколько человек, научившихся этому делу у г-на Мореля или у католических миссионеров. Но все они гонятся теперь за золотом и пустились торговать лесом. Единственный из них, кто предлагает мне свои услуги, хочет, чтобы я сделал его за это также своим лекарским помощником. И вот я берусь за эту работу сам, хотя об обжиге кирпича знаю не больше, чем написано в Библии о том, как фараон принуждал к этому свой народ.[61] А в том, что народ приходится принуждать, если хочешь иметь кирпич, я убеждаюсь сполна, когда сам становлюсь фараоном. Прежде всего необходимо очистить площадку для просушки кирпича. Собираю утром всех, кто стоит на ногах, даю им топоры или секачи[62] и отправляю их на болото, как мужчин, так и женщин. Время не терпит, ибо близится уже сухой сезон, хотя пока еще почти каждый вечер разражаются грозы. Многие хотят уклониться от работы под тем предлогом, что они якобы должны ехать утром на рыбную ловлю. Узнав о моем намерении изготовлять кирпич, все мои больные воспламеняются вдруг такой страстью к рыбной ловле, что можно подумать, что они решили выловить из Огове всю рыбу. Тут уж мне приходится воздействовать на упорствующих и принимать определенные меры. Я сокращаю им рацион, а то даже перестаю перевязывать их нуждающиеся в лечении язвы. Каждый вечер увещеваю туземцев и стараюсь, чтобы они поняли, сколь, в сущности, немногого я от них хочу, да и то не для себя, а для больницы. Обещаю им также подарки. Но за день они делают ничтожно мало. Проходит целый месяц, пока они хоть немного очистят площадку. А моя репутация хорошего человека уже пошатнулась. Одному англичанину довелось услышать, как в Игендже, деревне, что ниже Нгомо, некая негритянка говорила другой:

— Нечего тебе ехать к доктору в Ламбарене. Он теперь злой и заставляет людей работать.

Всюду разносится слух: «Доктор притесняет народ, ему кирпичи нужны».

Четыре или пять раз в день бегу я на болото, чтобы подгонять работающих там больных. По ночам мне снятся кирпичи. Но сочетать фараона и десятника в одном лице — это уже свыше человеческих сил. В конце концов мне приходится отказаться от этой затеи и обходиться без кирпича.

Весть, что я перестал быть фараоном, воспринимается в больнице с заметным удовлетворением. С грустью напеваю я стихи чудесного хорала «Томящееся сердце, успокойся»,[63] ибо там есть слова:

И как я правильно делаю, что следую этим прекрасным словам! Так или иначе предприятие мое погибло бы от ливней. Сухой сезон так и не наступает. В июле все еще идут дожди. Один такой дождь в католической миссии в Нджоле уничтожает за несколько ночей весь сушившийся там кирпич — тридцать тысяч штук.