Когда, еще до моего приезда в Африку, миссионеры и купцы говорили мне, что здесь надо непременно помнить о соблюдении внешних форм, утверждающих авторитет белого, мне, как и каждому, кому доводилось читать или слышать о подобных вещах в Европе, это казалось чем-то бездушным и противоестественным. Здесь я, однако, убедился, что самую искреннюю сердечность не только хорошо сочетать с соблюдением известного расстояния, но, больше того, она становится осуществимой лишь тогда, когда его соблюдают.

Один из неженатых миссионеров в Нгомо — это было несколько лет назад — позволял своему повару довольно фамильярно с собой обращаться. И вот однажды туда прибыл губернатор. Миссионер отправился на пароход приветствовать высокого гостя и стоял элегантно одетый, весь в белом, на палубе среди колониальных служащих и офицеров, как вдруг негр, не снимая шляпы и с трубкой во рту, растолкал стоявших вокруг и, подойдя к нему, спросил: «Послушай, а что мы сегодня на ужин готовить будем?». Повар этот хотел показать на людях, в каких он близких отношениях со своим господином.

Предупреждение ненужной фамильярности является, однако, всего-навсего технической стороной вопроса об авторитете. Настоящий авторитет белый способен завоевать только тогда, когда туземец проникается к нему уважением. Не следует думать, что дитя природы уважает нас за то, что мы больше знаем и больше умеем делать, чем он. Это превосходство наше — вещь настолько для него очевидная, что он уже больше не принимает его в расчет. Тот или иной белый импонирует неграм отнюдь не тем, что у белых есть железные дороги и пароходы, что они могут даже летать по воздуху и плавать под водой. «Белые дошлые, они все могут», — говорит Жозеф. Негру не под силу определить, в какой степени эти технические достижения могут обогатить духовную жизнь.

Однако неким безошибочным чутьем он определяет, действительно ли белый, с которым он имеет дело, является личностью, и притом личностью нравственной. Если у него это ощущение есть, то моральный авторитет белого становится возможным, если же нет, то его никакими средствами не добиться. Дитя природы, которому неведома наша извращенность, знает лишь элементарные критерии и измеряет все самым естественным из них — нравственным. Когда он обнаруживает в белом доброту, справедливость, правдивость, внутреннее достоинство — за тем внешним, которое определяется самими обстоятельствами, он склоняет перед ним голову и признает в нем наставника и господина; в тех случаях, когда он этого не находит, он, несмотря на все свое послушание, остается в душе непокорным; он говорит себе: «Этот белый стоит не выше меня, потому что он нисколько не лучше, чем я».

Я уже не говорю о том, что во все колонии приезжает много нерадивых, да и немало попросту недостойных людей. Дело в том, что даже людям высокопорядочным и высоконравственным трудно быть здесь тем, чем они хотели бы. Мы все здесь становимся в тупик, столкнувшись со страшным различием между европейским рабочим, который знает чувство ответственности и которому всегда некогда, и выросшим среди природы туземцем, которому чувство это незнакомо и у которого всегда в избытке свободное время. Колониальный чиновник должен к концу года добиться от туземцев определенных результатов работы по заготовке леса, содержанию дорог и уплаты определенной суммы налогов. Купцы и плантаторы должны добиться для своей компании определенных доходов на вложенный ею в дело капитал. При этом им постоянно приходится иметь дело с людьми, которые не разделяют тяготеющей над ними ответственности и затрачивают ровно столько труда, сколько может извлечь из них наниматель, а стоит тому на какое-то время ослабить свой присмотр, как они поступают, как им заблагорассудится, и бросают работу, не думая о том ущербе, который они этим могут ему причинить. В этом ежедневно, ежечасно возникающем конфликте с сынами природы каждому белому грозит опасность постепенного нравственного падения.

И жене, и мне было очень приятно слышать, как один вновь прибывший сюда лесоторговец в разговорах с нами всегда ратовал за человечность в отношении к туземцам и следил за тем, чтобы десятник не был с ними жесток и ничем их не обижал. Но вот что с ним приключилось весной. У него было много срубленных стволов махагони, сваленных в болоте на расстоянии около ста километров отсюда. В это время самого его вызвали в Ламбарене по поводу каких-то срочных писем — и это случилось как раз тогда, когда вода начала прибывать. Он попросил своего десятника и рабочих воспользоваться этими двумя днями половодья и по возможности перегнать все бревна в реку. Вернувшись, он видит, что вода уже спала, но ничего не сделано. Все это время его люди курили, пили, плясали. Лес, который и так уже долгое время пролежал в воде, почти весь погиб, и ему пришлось отвечать перед своей компанией за понесенный убыток. Люди его повели себя легкомысленно, оттого что недостаточно его боялись. После этого печального опыта он до неузнаваемости переменился. Теперь он подсмеивается над теми, кто думает, что от туземцев можно чего-то добиться, не будучи к ним безжалостным и строгим.

Недавно в один из ящиков, стоящих у меня на веранде, забрались термиты. Я опорожнил его, разбудил и отдал обломки негру, который мне помогал.

— Видишь, там термиты, — сказал я, — не вздумай только нести эту щепу вместе с дровами в больницу, не то термиты заберутся к нам в барак. Беги на реку и брось все это в воду. Ты понял?

— Да, да, будь спокоен.

Это было вечером. Я слишком устал, для того чтобы еще раз спускаться вниз к реке, и решил было уже вопреки обыкновению положиться на негра, это был парень расторопный и ловкий. В десять часов вечера меня, однако, охватило такое беспокойство, что я не утерпел, взял фонарь и спустился в больницу. Усыпанные термитами доски лежали там вместе с дровами! Для того чтобы не утруждать себя и не спускаться к реке, до которой было не более десяти метров, негр этот подверг опасности все наши больничные строения!..

Чем больше ответственности возлагается на белого, тем больше оснований бояться, что он будет жесток с туземцами. Мы, живущие на миссионерском пункте, в отличие от прочих белых легко становимся слишком самоуверенными. Оттого что нам к концу года не надо подобно колониальным служащим и купцам добиваться от туземцев определенных материальных результатов работы, вся доводящая до изнеможения борьба, которую приходится здесь вести, для нас менее тягостна, чем для них. С тех пор как я узнал душевное состояние белых, которым нужно бывает добиться чего-то определенного, — а кое-кто из них лежал у меня в больнице, — я больше не решаюсь осуждать людей, которые с холодным равнодушием говорят о туземцах. Мне думается теперь, что люди эти, приехав в Африку, идеализировали ее, а потом, устав и упав духом от всех этих повседневных конфликтов, постепенно утратили свое былое воодушевление.

Остаться человеком порядочным, ничем не погрешить против совести и вместе с тем продолжать быть носителем цивилизации — вот что безмерно трудно и трагично во взаимоотношениях белых и негров в Экваториальной Африке.

Рождество в девственном лесу в дни войны! Когда на маленькой пальме, заменившей нам елку, свечи наполовину догорели, я погасил их.

— Что ты делаешь! — спросила жена.

— Свечей у нас больше пет, — ответил я, — и надо сберечь их к будущему году.

— К будущему году?.. — она покачала головой.

4 августа, через два дня после нашего возвращения из Мыса Лопес, я приготовил лекарства для жившей там больной и послал Жозефа в факторию узнать, не пойдет ли туда в ближайшие дни пароход и не захватит ли он мою посылку. Он привез мне записку: «В Европе идет мобилизация и, может быть, уже началась война. Мы должны отдать наш пароход в распоряжение властей и не знаем, когда он отправится в Мыс Лопес».

Понадобилось несколько дней, прежде чем мы смогли свыкнуться с мыслью, что в Европе война. С начала июля мы не получали оттуда никаких известий и не знали обо всех осложнениях, которые привели к этой роковой катастрофе.