Мысль, которую я высказываю здесь, рано или поздно овладеет всем миром, ибо она неодолимо понуждает к действию и разум, и сердце.

Но настало ли время посылать ее сейчас в мир? Европа разорена и повержена в бедствия. Вокруг нас столько нужды и горя. Так можем ли мы еще думать о тех, кто так далеко?

У правды нет урочного часа. Ее время всякий раз наступает тогда и именно тогда, когда она кажется самой несвоевременной. Заботы о тех, кто в беде — у себя дома или на далекой чужбине, правомерны уже тем, что они пробуждают нас от бездумного равнодушия и вызывают к жизни дух человечности.

Пусть не говорят: «Если братство людей, испытавших боль, пошлет туда-то одного врача, туда-то другого, то что это значит в сравнении с бедствиями, которые терпит весь мир?». На основании моего собственного опыта и опыта всех колониальных врачей отвечаю, что и один-единственный врач с самыми скромными средствами может значить очень много и для многих. То добро, которое он может сделать, в сто раз ценнее и тех жизненных сил, которые он приносит в жертву, и тех денег, которые тратятся на его содержание. Уже с помощью одного только хинина и мышьяка в лечении малярии, новарсенбензола в лечении различных сопровождающихся язвами заболеваний, эметина в лечении дизентерии и надлежащих средств и познаний при неотложных операциях — за какой-нибудь год он может избавить от тяжких страданий и спасти от смерти сотни доведенных до отчаяния людей, которым иначе пришлось бы покориться своей жестокой участи. Ведь как раз успехи тропической медицины за последние пятнадцать лет дают нам в руки граничащую с чудом власть над множеством недугов, от которых изнемогают жители далеких стран. Не есть ли это некий обращенный к нам зов?

Что же касается меня самого, то после того, как мое пошатнувшееся с 1918 года — из-за двух перенесенных операций — здоровье теперь восстановлено, и после того, как благодаря органным концертам и прочитанным мною лекциям я получил необходимые средства, чтобы расплатиться с долгами, в которые мне пришлось войти, когда началось строительство больницы, я решил продолжать мою врачебную деятельность в глубинах Африки. И — невзирая на то, что война разрушила все, что я начал. Друзья мои, принадлежавшие к различным национальностям и объединившиеся для поддержки моего дела, были надолго разъединены разразившимися в мире событиями. Что же касается тех, кто мог бы помогать нам еще и теперь, то многих из них война разорила. Собрать необходимые средства будет нелегко. А ведь речь уже идет о гораздо большей сумме, ибо, как ни скромны мои планы, из-за возросших цен все обойдется мне теперь в три раза дороже.

И все-таки я не падаю духом. Чужое страдание, которое я видел придает мне силу, а вера в человека наполняет меня мужеством. Хочется верить, что найдется достаточно людей, которые, избавившись от физических страданий, из одного только чувства благодарности откликнутся на призыв помочь тем, кто страждет еще и теперь … Хочется надеяться, что скоро в мире будет больше нас, врачей, которые из братских чувств к несчастным страдальцам ринутся им на помощь во все концы света …

Страсбург, дом при церкви св. Николая.

Август 1920 г.

В четверг 21 февраля рано утром, в совершенной еще темноте, из гавани Бордо отправляется голландский пароход; он увозит меня снова в Африку, где начнется второй период моей работы. Всю ночь я был занят писанием неотложных деловых писем, чтобы успеть отправить их с уходившей почтой, и поэтому сразу же ложусь спать и встаю только около полудня, когда пароход наш выходит из залитого солнцем устья Жиронды в открытое море.

Мысли мои уносятся назад, к первой моей поездке, когда меня сопровождала моя верная помощница, жена. Пошатнувшееся здоровье вынудило ее на этот раз остаться в Европе.[53] Восемнадцатилетний студент Оксфордского университета, химик и геолог Ноэль Жилеспи, эльзасского происхождения со стороны отца, едет вместе со мной,[54] чтобы провести несколько месяцев в Ламбарене и на первых порах помочь мне справиться с теми трудностями, которые там меня ждут.

Мощный норд-ост благоприятствует нашему продвижению на юг. В каюте у меня лютый холод; можно подумать, что нас собираются доставить в Африку в виде замороженного мяса. Отопление на пароходе испорчено. Строился он во время войны, и поэтому отопительные трубы были сделаны не из меди, а из железа. Теперь они все проржавели и пришли в негодность. Утешаемся тем, что каждый последующий день теплее, чем предыдущий.

На широте Гибралтара поднимаюсь вечером в кабину радиотелеграфиста и слушаю там концерт, который передают из Лондона. Современный, отлично исполненный концерт для скрипки в сопровождении оркестра и гула морских волн звучит удивительно четко. После того как аплодисменты стихли, слышно, как в зале какая-то дама прощается с другой. На следующий вечер наши попытки услышать еще один концерт кончаются неудачей. До нас доносятся только какие-то неясные звуки. Мы окончательно отъединены от Европы.

Шесть дней спустя проезжаем ночью мимо Лас-Пальмас. На следующий день на широте Кап-Блана приходится уже доставать белые костюмы и тропические шлемы. 1 марта утром мы прибываем в Дакар, где простоим два дня, пока будет идти разгрузка. Узнаем здесь, что большой пароход, вышедший из Бордо неделю назад, до сих пор еще не прибыл сюда и, как полагают, погиб.

Кроме нас едет еще одна дама; она направляется в Камерун к мужу. Других пассажиров на пароходе нет. Я нарочно остановил свой выбор на грузовом судне, рассчитывая, что оно будет заходить во многие гавани, как большие, так и малые. Мне хочется основательно познакомиться с Западным побережьем Африки. Надеюсь также, что на грузовом пароходе мне удастся лучше отдохнуть и поработать, чем на почтовом, где постоянно приходится уделять много времени пассажирам.

По-прежнему стоит прекрасная погода. Теперь, когда в каюте нас уже начинает страшить духота, невозможно поверить, что всего несколько дней назад мы в ней страдали от холода. Старший стюард, как истый голландец, вырастил из луковиц гиацинты в обыкновенных стаканах. Но до чего же странными и хилыми вырастают они здесь под лучами тропического солнца, проникающего сквозь иллюминатор в нашу кают-компанию!

После Дакара пароход наш заходит в следующие гавани: Конакри, Фритаун, Сасандра, Гран-Лау, Гран-Басам, Секонди, Аккра, Ломе, Котону, Фернандо-По, Дуала. Нам приятно стоять вместе с капитаном и офицерами на капитанском мостике и знакомиться с основами искусства судовождения. Нередко мы остаемся наверху до глубокой ночи, и капитан дает нам наглядные уроки астрономии. Ослепительная Венера, все это время сверкавшая впереди, теперь восходит позади нас, на севере. Сиянием своим она озаряет поверхность моря, словно вторая луна. Полярная звезда все еще видна, а меж тем на небе уже всходит созвездие Южного Креста.

Стоять тихою ночью на качающейся палубе парохода и видеть, как перед тобою рябит поверхность воды, а над головой сверкают звезды, — какое это удивительное чувство! Кажется, что со своей маленькой землей ты несешься куда-то среди необъятного множества небесных светил! С какой силой звучат тогда вопросы, откуда взялся наш мир, и куда стремится, и что нас ждет впереди! Какими ничтожными кажутся тогда г притязания народов и все людское тщеславие! И волшебной музыки преисполняются между водою и небом тихие часы страстной недели. На широте Конакри — великолепное морское свечение. Однажды вечером видим трех могучих дельфинов; они плывут вперегонки с нашим пароходом и вырываются из сверкающей воды перед самым носом парохода, как некие сверкающие чудовища. Проходит не менее получаса, пока, обессилев, они наконец от нас отстают.