В шесть часов утра звонит колокол. В школе дети поют хорал. Начинается новая работа на новой отчизне.
III
Первые впечатления и переживания
Ламбарене, конец июля 1913 г.
На миссионерском пункте было объявлено, что доктор начнет принимать через три недели после приезда, чтобы он имел время устроится на новом месте, и что исключение будет делаться только для неотложных случаев. Но, разумеется, на это распоряжение никто не обращает внимания. Больные появляются у моей двери во всякое время дня. Работать мне нелегко, потому что я постоянно завишу от случайного переводчика и к тому же в моем распоряжении только те медикаменты и тот инструментарий и перевязочные средства, какие я мог привезти в своем багаже.
Еще за год до моего приезда один учитель-негр из миссионерской школы в Самките по имени Нзенг предложил мне свои услуги в качестве переводчика и лекарского помощника, и я просил его приехать в Ламбарене сразу же после моего прибытия. Он, однако, не приехал, потому что у себя в деревне, более ста километров отсюда, он в это время должен был довести до конца палавру по поводу какого-то наследства.[23] Теперь пришлось послать за ним каноэ, чтобы вызвать его возможно скорее. Он обещал приехать, однако проходила неделя за неделей, а он все не появлялся.
Миссионер Элленбергер смотрит на меня с улыбкой.
— Доктор, — говорит он, — теперь вы начинаете проходить школу в Африке. Вы впервые сталкиваетесь с тем, с чем вам придется иметь дело день ото дня, — с ненадежностью негров.
В ночь с 26 на 27 апреля мы услыхали гудок парохода. Вещи наши выгрузили на католическом миссионерском пункте, расположенном на главном русле реки. Капитан парохода отказался подвезти их к нам, боясь пускаться в незнакомые ему воды. Шампель и Пело, миссионеры-ремесленники из Нгомо, приехали в Ламбарене и привезли с собой десять негров-рабочих, чтобы помочь нам перевезти доставленный для нас груз.
Большие трудности возникли при перевозке моего специально сделанного для тропиков и снабженного органным педальным устройством пианино,[24] подаренного мне парижским Баховским обществом в благодарность за то, что я в течение долгих лет выступал как органист на его концертах, дабы и в Африке я мог продолжать занятия музыкой. Я увидел, что совершенно невозможно перевозить это упакованное в тяжелый, обитый цинком ящик пианино на лодке-однодеревке, а других, более устойчивых лодок, здесь нет. В одной из факторий нашлось наконец выдолбленное из толстого ствола каноэ, способное выдержать до трех тонн груза. Мне его одолжили. На таком можно было бы увезти и пять пианино!
Таким образом, ценою больших усилий все семьдесят ящиков были перевезены вверх по течению на наш пункт. Теперь надо было поднять их с берега к нам наверх. Все горячо взялись на дело. Старательно трудились и школьники. Занятно было видеть, как под ящиком засеменило вдруг бесчисленное множество черных ног, а в это же время по сторонам выросло вдруг два ряда курчавых голов и под шумные возгласы ящик стал медленно вползать в гору. За три дня все было поднято наверх, и прибывшие к нам из Нгомо помощники могли теперь вернуться домой. Мы не знали, чем отблагодарить мальчиков за их усердие: без них мы бы не сумели ничего сделать.
Распаковывать эти ящики оказалось совсем не просто. Было очень трудно разместить все привезенное оборудование. Мне обещали построить под больницу барак из рифленого железа. Но не было возможности даже укрепить балки: на миссионерском пункте нельзя было найти никакой рабочей силы. Уже несколько месяцев как торговля лесом идет очень оживленно, и купцы платят рабочим такое жалованье, что миссия не в состоянии конкурировать с ними. Чтобы я мог хоть как-нибудь расставить самые необходимые медикаменты, миссионер-ремесленник Каст привез мне полки; они сделаны из досок, которые сам он напилил и выстругал. Надо знать Африку, чтобы оценить, какое это богатство — полка на стене!
Я очень огорчался, что у меня нет помещения для осмотра и лечения больных. У себя в комнате принимать их было нельзя из-за опасности заразиться. В Африке все устраиваются так, — меня об этом с самого начала предупредили миссионеры, — чтобы негры имели как можно меньше доступа в комнаты белых. Это необходимо в целях самосохранения.
Поначалу я стал принимать больных и делать перевязки перед домом на свежем воздухе. Когда же разражалась вечерняя гроза, приходилось все поспешно переносить снова на веранду. Вести прием больных на солнцепеке было очень изнурительно.
* * *
Ничего не поделать, пришлось устроить больницу в помещении, где у жившего в этом доме передо мной миссионера Мореля[25] был курятник. На стене сделали полки, поставили старую походную кровать, а самые грязные места на стенах замазали известью. Я чувствовал себя на вершине счастья. В этой маленькой комнатушке без окон было, правда, очень душно, а дыры в крыше вынуждали весь день проводить в тропическом шлеме. Но зато при наступлении грозы не приходилось уже все прятать. Какое это было блаженство, когда в первый раз по крыше застучал дождь и невероятное стало явью — я мог спокойно продолжать свои перевязки!
В те же дни я нашел себе переводчика и помощника. Среди моих пациентов был один туземец с очень смышленым лицом, который хорошо говорил по-французски. Он рассказал мне, что служил поваром, но что ему пришлось оставить эту профессию из-за плохого здоровья. Я попросил его временно поступить ко мне на службу, так как мы не могли найти себе повара, и вместе с этим быть у меня переводчиком и лекарским помощником. Зовут его Жозеф,[26] работа у него спорится. Не приходится удивляться тому, что познания свои в анатомии, почерпнутые им на кухне, он выражает кухонным же языком. «У этого человека болит правое жиго, — говорит он. — У этой женщины боль в левой боковине и в филейной части».
К концу мая явился также и ранее приглашенный нами Нзенг. Так как он показался мне недостаточно надежным, я все-таки оставил у себя и Жозефа. Жозеф принадлежит к племени галоа, Нзенг — к пангве.
Теперь дело идет на лад. Моя жена ведает инструментами и делает все приготовления к хирургическому вмешательству; во время операций она бывает моим ассистентом. Вместе с тем она ведает перевязочными материалами и больничным бельем.
Прием начинается около половины девятого утра. Больные ожидают, сидя на скамейках в тени моего дома, перед курятником, в котором я работаю. Каждое утро один из помощников доктора объявляет правила поведения больных. Они гласят:
1. Вблизи дома доктора плевать воспрещается.
2. Ожидающим приема не разрешается громко между собой разговаривать.
3. Больные и сопровождающие их лица должны приносить с собой запас еды на целый день, потому что доктор не всех может принять утром.
4. Тот, кто без разрешения доктора проводит на пункте ночь, не будет получать лекарств. (Нередко случалось, что пришедшие издалека больные собирались в спальне школьников, выставляли мальчиков за дверь, а сами ложились на их кровати).
5. Флаконы и жестяные коробочки из-под лекарств надо возвращать обратно.
6. Когда в середине месяца пароход уходит вверх по течению, не следует беспокоить доктора, кроме как в неотложных случаях, до тех пор пока пароход не вернется. В эти дни он пишет в Европу, чтобы получить оттуда хорошие лекарства.
(Пароход в середине месяца, следуя вверх по течению, привозит почту из Европы, а на обратном пути увозит наши письма).
Эти приказы и запрещения очень обстоятельно излагаются на языках галоа и пангве и не вызывают никаких споров. После зачтения каждого пункта присутствующие многозначительно кивают головой. Все заканчивается настоятельной просьбой огласить слова доктора во всех деревнях, расположенных по берегам рек и озер.
