Так продолжается час за часом. Все углы, все повороты реки похожи один на другой. Все время тот же самый лес, та же самая желтая вода. Впечатление, производимое на нас этим пейзажем, безмерно растет от его однообразия. Закрываешь на целый час глаза и, когда открываешь их снова, видишь в точности то же самое, что видел раньше. Огове здесь уже не река, а целое содружество рек. Три или четыре рукава переплетаются воедино. Между ними образуются большие и маленькие озера. Как наш штурман-негр ухитряется найти правильное направление во всей этой водной сумятице — для меня загадка. Поворачивая большое колесо, он без всякой карты выводит пароход из главного русла в узкий проток, оттуда — в озеро, а потом опять — в главное русло ... и так снова и снова. Уже шестнадцать лет водит он судно этим путем и отлично ориентируется в местности при лунном свете.

В низовье течение медленно, однако оно значительно ускоряется по мере того, как мы поднимаемся выше. Незаметные для глаза отмели и плывущие под водой стволы деревьев требуют большой осторожности.

После долгих часов пути причаливаем к маленькой негритянской деревушке. На берегу сложены дрова, несколько сот поленьев; такими у нас топят печи булочники. Причаливаем, чтобы забрать их, ибо пароход наш на дровяном отоплении. На берег перебрасывается доска. Негры становятся цепочкой и погружают дрова. На палубе один из них стоит с листом бумаги в руке. Каждый раз, когда погрузили десять поленьев, другой негр певучим голосом говорит: «Поставь черточку!»; после каждой сотни в том же тембре звучат слова: «Поставь крестик!».

Каждая сотня поленьев стоит от пяти до шести франков.

Капитан выговаривает старшине деревни, что дров заготовили слишком мало. Тот приносит свои извинения и патетические слова свои сопровождает не менее патетическими жестами. В конце концов объяснение их сводится к тому, что старшина охотнее соглашается взять за дрова вместо денег спиртное; он думает, что белым оно обходится дешевле, чем неграм, и тем самым капитану это окажется выгоднее... Каждый литр алкоголя облагается в колониях двумя франками пошлины, и за чистый спирт, необходимый для медицинских надобностей, мне приходится платить столько же.

Едем дальше. По берегам — развалины покинутых хижин.

— Когда я приехал сюда двадцать лет назад, — говорит мне один из купцов, — все это были процветающие деревни.

— А почему же все так изменилось сейчас? — спрашиваю я.

В ответ он пожимает плечами и тихо произносит одно только слово:

— Водка.

После захода солнца пристаем к фактории. Загружаем там три тысячи поленьев дров; это занимает у нас два часа.

— Если бы мы пристали сюда днем, — говорит мне купец, — все наши пассажиры-негры — а их у нас около шестидесяти — тут же сошли бы на берег и стали бы покупать водку. Большая часть денег, которые страна получает от продажи леса, уходит на спиртные напитки. Мне довелось бывать в самых разных колониях. Водка — злейший враг всех культурных начинаний.

К впечатлениям от величественной тропической природы примешиваются боль и тоска. Вместе с густеющим сумраком первого вечера на Огове надо мною ширятся тени бедственного положения Африки. И слышу все тот же монотонный певучий голос: «Поставь черточку!.. Поставь крестик!». И все больше крепнет моя убежденность, что страна эта нуждается в помощи людей, которые не позволят себе пасть духом.

Плывем дальше при лунном свете. Еще немного — и девственный лес становится только протянутой вдоль берега темной каймой; пароход наш скользит вдоль этой темной, пышущей жаром стены. Мягким сиянием светятся в воде звезды. Вдали сверкают зарницы. После полуночи бросаем якорь в тихой бухте. Пассажиры заползают в свои москитники. Одни спят у себя в каютах, другие — в салоне на подушках, положенных вдоль стены поверх мешков с почтой.

Около пяти часов машины снова приходят в движение. Лес становится еще величественнее, чем был в низовье. Мы прошли уже больше двухсот километров. Вдали виднеется возвышенность; на ней проглядывают отдельные красные крыши: это миссионерский пункт Нгомо. Покамест в течение двух часов грузят дрова, мы имеем возможность посетить этот пункт и принадлежащую ему лесопильню.

Проходит пять часов, и перед нами вырисовываются холмы Ламбарене. Раздаются гудки, хотя до деревни еще добрых полчаса ходу. Надо вовремя оповестить жителей далеко отстоящих друг от друга факторий, дабы они могли явиться в своих каноэ к пароходу и получить пришедший на их имя груз.

От миссионерского пункта Ламбарене до места причала больше получаса езды на лодке. Поэтому, когда пароход наш пришел, никто еще не успевает прибыть, чтобы нас встретить. Но в то время, как идет выгрузка, — солнце палило вовсю и было около четырех часов дня — я вдруг вижу, как длинное узкое каноэ с весело распевающими мальчиками на веслах приближается к нам, причем с такой быстротой, что сидящий в нем белый едва успевает откинуться назад, чтобы не удариться головою о трос парохода. Это миссионер Кристоль с младшими школьниками;[22] вслед за тем подходит лодка с миссионером Элленбергером, где на веслах сидят ученики старшего класса. Мальчики побились об заклад, чья лодка придет первой, и младшие победили, — может быть, впрочем, потому, что им дали более легкую лодку. Тем самым они получают право везти доктора и его жену; на другую лодку грузятся вещи. Какие прелестные детские личики! Один такой карапуз важно шествует с моим тяжелым ружьем.

Поездка в каноэ сначала кажется крайне неудобной. Лодка эта выдолблена из одного ствола и чрезвычайно узка, дно же у нее совершенно плоское; стоит только пошевельнуться — и равновесие нарушено. Гребцы в ней не сидят, а стоят, что отнюдь не способствует устойчивости самой лодки.

Легко рассекая воду длинным узким веслом-гребком, они поют, чтобы соблюсти ритм. Достаточно кому-нибудь из гребцов сделать одно неловкое движение, и каноэ может перевернуться.

По прошествии получаса мы, однако, побеждаем страх и наслаждаемся этим плаванием сполна. Мальчики состязаются в быстроте с продолжающим свой путь вверх по течению пароходом и так спешат, что едва не опрокидывают каноэ с тремя старыми негритянками.

Заходим в один из боковых рукавов. По-прежнему звучит веселое пение. Белые пятна на вершине освещенного заходящим солнцем холма: дома миссионерского пункта. Чем ближе мы подъезжаем, тем громче звучит песня. Вот мы и пересекли подернутую рябью от налетевшего ветра реку; лодка скользнула в маленькую бухту.

Пожатия множества черных рук. К этому мы уже привыкли. Вслед за тем г-жа Кристоль, учительница мадемуазель Энбер и г-н Каст, преподаватель ручного труда, ведут нас наверх, к нашему дому, который дети, несмотря на спешку, успели украсить цветами и пальмовыми ветвями. Дом весь построен из дерева и стоит примерно на сорока железных сваях, которые на полметра поднимаются над землей. Четыре маленькие комнаты его окружены верандой. Вид открывается восхитительный: внизу — рукав Огове, который местами переходит в озера, вокруг — лес, вдали виднеется главное русло реки, за ним — голубые горы.

Едва успеваем вынуть самые необходимые вещи, как наступает ночь, которая здесь начинается с шести часов. Колокол призывает детей снова в школу — к вечерней молитве. Доносящиеся до нас звуки хорала сопровождаются стрекотаньем стаи цикад. В волнении слушаю его, сидя на чемодане. Но вот по стене ползет отвратительная тень. Испуганно гляжу на нее и вижу, что это огромный паук. Он намного больше самого крупного из тех, что я видел в Европе. Напряженная погоня — и он убит.

После ужина у Кристолей перед украшенной бумажными фонариками верандой появляются школьники и поют в два голоса на мотив швейцарской народной песни стихи миссионера Элленбергера, посвященные приезду доктора. Нас провожают домой, освещая фонарями тропинку. Однако, прежде чем начать думать об отдыхе, приходится еще выдержать борьбу с пауками и большими тараканами, которые хозяйничают в этом давно уже необитаемом доме.