Сколько раз, слыша, как часы Страсбургского собора бьют двенадцать, я думал: «Это как раз то время, когда в Африке тебе приходится выслушивать всех просящих и быть довольным, когда их палавра длится не больше часа».

Я не должен быть чересчур строг к моим просителям. Недавно как-то я начинаю давать наркоз одному больному, который все время получал питание из дома. Когда я спрашиваю его, выполнил ли он мое распоряжение перед дачей наркоза утром ничего не есть, он отвечает:

— Мне уже два дня как есть нечего.

Оттого что я с таким недоверием относился к его словам о том, что продукты ему больше не привозят, он и его жена больше не осмелились сказать мне, что оба они голодают. Разумеется, я сейчас же включаю обоих в список состоящих на довольствии.

Когда я не могу отлучиться от работы, Гмба распределяет рационы один и с поистине соломоновой мудростью решает, удовлетворить ли такую-то новую просьбу или в ней отказать. То, что в силу обстоятельств я вынужден предоставить ему полную свободу распоряжаться рисом, для него большой искус. Могу только надеяться, что он ему не поддастся.

Обычно распределению подлежат двадцать или тридцать рационов в день. Часто, однако, их бывает больше. Сколько же мешков риса мы издержали!

Сразу же после троицына дня наши ремонтные работы приостанавливаются. Вместо того чтобы продолжать работать над перестройкой второго барака, нам приходится срочно сооружать изолятор для психических больных. У одного страдающего сонной болезнью молодого лесоруба по имени Нгонде сейчас как раз период возбуждения, какие иногда бывают у этих больных, и он становится опасным для окружающих. В моем распоряжении всего-навсего полдюжины досок. Их приколачивают ко вбитым в землю столбам, и они образуют остов будущего изолятора. Промежутки заполняют привезенными из леса кругляками толщиною с ладонь, которые прибивают гвоздями к доскам. Постройкой этого временного изолятора занимается Ноэль. Больше десяти дней уже эти кругляки и Нгонде отравляют ему жизнь: кругляки — оттого что они из отличного африканского твердого дерева и поэтому гвозди на них гнутся, Нгонде — потому что он снова и снова ухитряется отыскать в этом сооружении наиболее уязвимые места и потом ночью или во время обеда его ломает. Чтобы дать Ноэлю возможность довести свое дело до конца, мне приходится успокаивать моего пациента на несколько часов, давая ему скополамин или вводя морфий. Кроме как в этом недостроенном изоляторе, нам держать его негде. Стены больничных помещений все из бамбука, а крыши — из обутов.

Не успеваем мы покончить с изолятором, как под ногами Ноэля, который в этом время считает кур, проваливается прогнивший пол нашего курятника, а вслед за тем перегородки, которые увлекают за собой стены. Ни о каком ремонте не может быть и речи, потому что в прогнившем насквозь дереве не будет держаться ни один гвоздь. Поэтому еще раз приходится оставлять всю другую работу и спешно строить новый курятник... спешно потому, что старый уже нисколько не защищает наших кур от леопардов и змей.

К африканскому курятнику предъявляются совершенно иные требования, чем к европейскому. Для того чтобы сделать его недоступным для полчищ муравьев, приходится ставить его на сваях, причем свай этих должно быть возможно меньше. Чтобы уберечь кур от леопардов, постройка должна быть очень прочной и иметь такую крышу, в которой лапа самого сильного леопарда не могла бы пробить дыру и проникнуть внутрь. Стены, и пол, и крыша должны быть абсолютно непроницаемы, чтобы сквозь них не могли пролезть змеи. Так как мой курятник стоит пока что на временном месте и, возможно, в дальнейшем будет перенесен на другое, надо к тому же строить его с тем расчетом, чтобы его можно было без особого труда разобрать, а потом собрать снова.

Для такой искусной работы строительных способностей Ноэля не хватает. Поэтому постройкой курятника мне приходится руководить самому, и я трачу на это по два-три часа в день, отрывая их от моих больных.

По счастью, я успеваю обнаружить, что муж одной из моих больных, страдающей сонной болезнью, разбирается в плотничном деле. Так как жена его начинает чувствовать себя лучше, Моненцали — так зовут этого человека — соглашается в течение некоторого времени регулярно на меня работать за питание и подарки, которые я ему обещаю. К сожалению, он не знает метрической системы. Поэтому, чтобы указать ему необходимые размеры, мне приходится давать ему соответственно отпиленные куски бамбука и неотступно наблюдать за его работой. В остальных отношениях его нельзя назвать неумелым. Не могу даже представить себе, как за эти несколько недель без его участия я справился бы с этой работой.

21 июня речной пароход привозит наконец мои семьдесят три ящика. В тот же самый день прибывает большой моторный катер для миссионерского пункта, а в нем новый двадцатитрехлетний миссионер, г-н Абрезоль из Швейцарии. Он обучился в Европе искусству водить катера и сразу же предоставляет в мое распоряжение новый катер, который возьмет на буксир те каноэ, на которых будут перевозить мои ящики с места причала. Если до наступления темноты не удастся переправить их в больницу, им придется лежать на траве под открытым небом, где до них легко добраться и дождю, и ворам. Католическая миссия предоставляет мне большое каноэ, которое может за один раз перевезти восемь самых больших ящиков. С помощью моторного катера лодке этой до наступления вечера удается совершить два рейса. Наконец уже на заходе солнца неожиданно появляется маленький пароходик голландского лесоторговца, который несколько недель находится у меня на лечении. Разумеется, мы забираем и его себе на помощь. К восьми часам вечера все ящики перевезены, за исключением тех, в которых уложена кухонная плита и которые мы оставляем под навесом для лодок. Там они останутся на две или три недели, защищенные от дождя так, как может защитить продырявленная крыша навеса, и в такой безопасности от воров, какую могут обеспечить двое моих больных, которым поручено их охранять. Перевезти же их у нас нет времени, да и негде их сложить.

На следующий день меня вызывают в Нгомо к двум больным детям миссионеров. Это как раз день, когда мне надо написать письма, которые на обратном пути захватит с собой привезший мои ящики речной пароход. Теперь приходится оставить недописанными те заказы, которые я уже начал делать. Катер, которым управляет наш новый друг, привозит меня в Нгомо, где все дети больны тяжелой формой гриппа. До глубокой ночи вожусь с пискливыми младенцами и учу негритянок, как надо ставить их детям согревающие компрессы. Вощеную бумагу заменяют банановые листья. Оба ребенка поправляются.

Отправляясь назад, грузим на катер тридцать сделанных из древесных отходов брусьев и досок. Теперь наконец мы будем иметь возможность достроить курятник! Теперь мы сможем окончательно доделать изолятор для буйных душевнобольных! Надо пожить в африканском девственном лесу, чтобы понять, какое это сокровище — самая обыкновенная доска.

С отъездом миссионера Пело докторский дом освободился, и все его четыре комнаты поступают в наше распоряжение. Спешим сделать все самое неотложное из ремонтных работ. Потом распаковываем ящики. Шкафов у нас первое время нет. Сооружаем их для начала из больших ящиков, ставя последние один на другой и привинчивая к крышкам ручки. Работу эту можно делать понемногу. Но распаковывать ящики надо немедленно. Хранить их под открытым со всех сторон навесом для лодок — дело очень опасное. Поэтому не остается ничего другого, как рассовать их содержимое по всем четырем углам нашей комнаты, нагромоздив одно на другое, белье и кухонную посуду, хирургические инструменты и шторы, обувь и аптечную посуду, книги и перевязочные материалы. Чтобы найти что-нибудь, нам приходится производить в этой куче раскопки вроде тех, что производили грабители в усыпальнице египетских фараонов. Злоключения нашей бивуачной жизни немного смягчаются тем, что предвидевшие это положение мои страсбургские друзья сшили для меня несколько дюжин мешков различных размеров. Я могу теперь разложить в них содержимое ящиков и буду знать, что где лежит.