Из одной не очень далеко отстоящей от Ламбарене деревни мне привозят женщину — она тоже в лохмотьях и тоже безнадежно больна. Родных у нее никого нет; поэтому в деревне своей она никому не нужна. Рассказывают, что соседка ее попросила у другой топор, чтобы нарубить ей немножко дров и в сырые ночи несчастная могла хоть немного согреться. «Как! — ответили ей. — Топор для этой старухи? Отвези-ка ее лучше к доктору, и пусть она лежит у него, пока не умрет». Большая опасность заключена в том, что таким путем легко может выработаться привычка свозить сюда стариков и больных, от которых в деревне хотят отделаться. Это ляжет большой тяжестью на мою больницу. Такой больной обременяет меня иногда в течение нескольких месяцев. К тому же от этого неимоверно увеличивается число смертных случаев. А это плохо действует на других больных, тем более что несчастный умирает всякий раз у них на глазах. У меня до сих пор еще нет особого помещения для безнадежных больных.

У моих коллег, туземных колдунов, никогда ни один пациент не умирает. Все безнадежные случаи предусмотрены ими заранее. Они ведут себя, как иные профессора в европейских клиниках, которые не хотят портить своей статистики. Если же у колдуна неожиданно умирает пациент, то, оберегая свою репутацию, он немедленно устанавливает, кто именно так околдовал больного, что тот должен был умереть. Негры уверены, что медицинские познания врача проявляются прежде всего в том, что он может сказать заранее, умрет его больной или нет, и поэтому никогда не обращает свое искусство на того, кто, в его глазах, уже умер. Если же больной, которого он взялся лечить, все же умирает, то это означает, что он просто еще не распознал, неминуемо ли ведет данная болезнь к смерти или ее можно вылечить. Еще во время моего первого пребывания здесь Жозеф настойчиво убеждал меня отправлять обратно всех безнадежных больных, чтобы их смерть у меня в больнице не испортила моей репутации. Сейчас речь снова идет о том же самом.

Трое таких подброшенных нам несчастных умирают один за другим. По этому поводу в больнице поднимается ропот. Одного мужчину с долго не заживающими язвами, на лечение которого я потратил много времени и труда, родные увозят домой. Двое других следуют его примеру. Такое мне приходится переживать уже не впервые; но я твердо стою на своем. Больница моя существует для тех, кто страждет. Если я не в состоянии спасти больного от смерти, то я могу согреть его любовью и этим, может быть, облегчить ему наступление смертного часа. Так пусть же и впредь по ночам мне подбрасывают этих несчастных. Если мне все-таки удастся кого-нибудь из них вылечить, то не надо сейчас задумываться над тем, как я потом его доставлю домой. Весть о том, что он снова способен работать и на что-то годен, к тому времени уже достигнет его деревни, и наступит еще одна ночь, когда потихоньку, втайне от всех, так же как его когда-то привезли сюда, его увезут обратно.

На могиле несчастной старухи, которой было отказано в дровах, чтобы согреться, миссионер Херман проникновенно говорит, что она была брошена своим племенем и нашла прибежище среди чужих, ибо через Христа на землю пришла любовь. Солнце волшебным светом освещает сквозь пальмы могилу этой отверженной, в то время как ученики школы поют заупокойный хорал.

Похороны всякий раз причиняют нам много хлопот. Дело вовсе не в том, чтобы просто дать троим или четверым мужчинам, которые сопровождали сюда больного, в руки кирки и лопаты, обещать им подарки и отправить их рыть могилу. Стоит кому-нибудь умереть, как обычно все трудоспособные мужчины сразу же исчезают; проносится слух, что они якобы уехали на рыбную ловлю или отправились за продуктами. Туземец не хочет иметь никакого дела с посторонним ему покойником. Здесь вступают в силу первобытные еще представления о «нечистоте» мертвых. Если, например, в какой-нибудь семье ожидают ребенка, то ни один из членов этой семьи не вправе прикасаться к покойнику. Иногда случается даже, что, когда родится ребенок, отец и мать его приносят обет, что он никогда в жизни не коснется мертвого. Этому обету он должен быть верен.

Однажды мне удается скрыть от всех случившуюся ночью смерть, и двое молодых людей, чьи язвы мне удалось успешно вылечить, до такой степени ошеломлены моим обращением к ним с просьбой вырыть могилу, что не успевают от меня удрать. Когда я собираюсь дать им кирки и лопаты и обещаю им обоим хорошие подарки, они вдруг со слезами на глазах кидаются мне в ноги и умоляют не принуждать их делать то что им не положено. Я совсем не хочу насильно навязывать им эту работу. В четырнадцатой главе своего Послания к римлянам апостол Павел предупреждает, что следует щадить слабых духом.[59] Это верно еще и для наших дней и также — для Африки.

Католической миссии приходится сталкиваться с теми же трудностями. В больнице у меня умерла одна негритянка-католичка. Я оповещаю об этом патера и спрашиваю его, можно ли будет похоронить ее на католическом кладбище.

— Да, — отвечает он, — когда будут люди, чтобы выкопать у нас на кладбище могилу. Мы уже больше не поручаем эту работу ученикам школы.

Копать могилу и нести покойника у нас на пункте обычно берутся питомцы протестантов. Однако когда их нет на месте, нам приходится все делать самим. Ноэлю уже несколько раз приходилось и быть могильщиком, и выносить покойников из больницы. Я очень ценю, что Гмба в таких случаях оказывается выше всех предрассудков и добросовестно мне помогает.

Полдень — это худшее время дня. Каждый, кто только способен ползать, подбирается в этот час к двери приемной и требует себе «рацион». Рацион этот состоит из семисот граммов риса и щепотки соли, или из десяти больших бананов, или же из шести палочек маниока. За приготовлением пищи больные следят сами.

Вообще-то говоря, я назначаю на питание только тех больных, что прибыли издалека, тех, у кого нет никаких средств и кому приходится оставаться длительное время в больнице. Кормлю я также и тех, кто по определенным дням на меня работает. Но последние получают в двенадцать часов только половину своего рациона. Вторая половина им выдается вечером. Если же в двенадцать часов они получат всю порцию, то можно быть уверенным, что работать они больше не станут.

Однако каждый день бывают случаи, когда мне приходится отступать от установленного мною правила и выдавать не предусмотренные ранее рационы. Кто-то из больных, например, работал на меня вчера, сегодня чувствует себя худо, а завтра надеется снова работать. На этом основании он хочет получить питание и сегодня. Или же являются больные, которые ранее получали бананы и маниок из своей деревни. Но вот уже два дня как им ничего не привозят. Может быть, как раз в эти дни у них в деревне нет свободного каноэ, или не могли найти гребцов, или же ехавших сюда по дороге задержали солдаты-негры из-за того, что у тех не уплачены за этот год налоги, или же, наконец, дикие кабаны погубили их плантации... Так вот меня «обрабатывают», приводя десятка два объяснений, почему тому или иному больному не подвезли продуктов, пока наконец сердце мое не смягчается и я не даю указания стоящему у корыта с рисом Гмба временно включить просителя в список назначенных на питание. Но зато как часто на этом все и кончается! Стоит только их родственникам в деревне проведать, что, несмотря на то что они ничего им не привозили, я все же не даю больным голодать, как они преисполняются равнодушия и начинают все меньше думать о том, что обязаны их обеспечить.

Еще один случай. Один из больных приезжает ко мне с деньгами и получает вместе со своими родными за обусловленную плату свой дневной рацион. Деревня его находится слишком далеко, чтобы оттуда можно было привезти продукты питания, или же в том районе сейчас голод. Болезнь затягивается надолго, и все деньги у него выходят. И вот он в двенадцать часов присоединяется к толпе просящих и хочет, чтобы я на время включил его в список. Состояние его таково, что я не могу бросить его на произвол судьбы. Что же мне делать? Я должен кормить и его самого, и его родных и воодушевиться верой в то, что он исполнит свое обещание и возместит мне все мои издержки.