— Что, если мы с Эркки пойдем впереди, Матти и Вяйно посередине, а Эйно и Кари позади? — предложил отец.

— Пойдем так, чтобы старые люди не оказались все на одной стороне, — ответил Матти.

— Я спрашивал, нельзя ли открыть гроб, но пастор считает, что этого не следует делать, погода такая теплая, что тело уже почернело. Я то думал только о том, что Эркки не видел ее с пасхи, — заметил отец.

— Лучше не открывать, — сказал человек от похоронной конторы.

— Тогда и в памяти сыновей она останется такой, какая была при жизни, — согласился кто-то.

Священник вошел в помещение, где стоял гроб, и начал поторапливать присутствующих. Лямки подняли на плечи и гроб понесли. Он был обтянут белой тканью, с бахромой по краям и кисточками по углам. Нести гроб было легко, священник спокойно шагал впереди, прижав к груди Библию. Гроб покачивался в такт шагам мужчин, несших его. Провожавшие покойную в последний путь поднялись на ноги, когда гроб поставили в среднем проходе часовни; заиграл орган, священник стоял впереди на возвышении. Гроб тщательно обвязали лямками. Потом, когда люди, несшие гроб, заняли свои места, священник пропел псалом и начал проповедь.

— Во имя отца, сына и святого духа, — сказал он. — Смерть — это плата за грехи, — сказал он.

Священник говорил, и женщины, пришедшие проститься с покойной, давясь слезами, время от времени всхлипывали. Наконец псалом допели до конца и принесли венки.

Немного погодя человек от похоронной конторы собрал венки.

Двое мужчин, толкая четырехколесную тележку с гробом, повезли его по проходу часовни на кладбище по другую сторону церкви. Человек от похоронной конторы вез следом венки на другой тележке, священник шел впереди, а провожающие сзади. Церковные колокола гремели на колокольне, у могилы гроб сняли с тележки, опустили его на дно ямы и вытащили лямки с одной стороны. Солнце пекло, на краях могилы песок высох и стал похож на белый пепел, но на дне он был сырой и желтый. Человек от похоронной конторы, у которого был наготове продолговатый фанерный щит, закрыл им могилу и возложил на него венки с цветами и лепты с надписями. В головах могилы насыпали холмик, и священник пропел псалом. Затем он произнес речь, и все отправились домой.

— Меня покоробило, когда он стал беспрестанно долбить, что смерть — это плата за грехи, — говорил Эркки вечером, после того как все посторонние, желавшие проводить покойную в последний путь, ушли.

— Ну и пусть себе долбит, — сказал отец.

— Едва ли сам-то он безгрешнее.

— Я не придаю значения словам попов.

— Что-нибудь говорила мать перед смертью?

— Я пришел к ней накануне вечером, она была в полном сознании. Оно жаловалась на боли — как будто все шипы на свете вонзились в ее тело, — и так до последнего часа не теряла надежды, хотя и слепой мог видеть, что ей уже ничто не поможет, раз она потеряла в весе тридцать пять килограммов от первоначальных шестидесяти и у нее из желудка ежедневно откачивали четыре литра жидкости. На ней уже нигде не осталось мяса, руки стали сплошь кости да жилы. У нее не было ни одного местечка, куда можно было бы сделать укол, иглу вводили между костью руки и кожей. Одна рука стала совсем черная. Сам-то я тогда думал, раз смерть неизбежна, пусть бы дали ей умереть спокойно.

— Будет на лесопилке для меня работа на лето?

— Конечно, они возьмут тебя штабельщиком, если я попрошу.

— Попроси.

— Ладно, попрошу.

Эркки вышел посидеть на крыльце. Весна уже наступила, вечер был без сумерек. Хотя сегодня похоронили мать, на душе у Эркки было хорошо и спокойно. На общинной земле за яблонями, за живой изгородью из боярышника разбили большую палатку. Оттуда доносилось громкое чтение проповеди и пение духовных песен. Отец тоже вышел на крыльцо послушать.

— Этот твой отряд пятой колонны, — усмехнулся отец.

— Они надеются набрать к рождеству десять тысяч праведников, а то всех нас черти унесут, — ответил Эркки.

— Я верю только в коммунизм в международных масштабах и солидарность трудящихся, — сказал отец.

Эркки засмеялся, отец посмотрел на него и тоже улыбнулся, но улыбка Эркки исчезла, когда он вспомнил, что сегодня похоронили мать. Отец поднялся и ушел в дом, громкое пение псалмов стало каким-то механическим, оно заполняло все, эхо металось между стенами дома и сарая, доносилось откуда-то из-за взгорка. Казалось, оно звучало со всех сторон. Но Эркки думал о своем — о пережитом и о том, что еще предстояло. Он уже знал, что будет еще много всякого и надо искать свои пути.

Я приехал в этот город почти три года назад, в марте, но сейчас осень, море еще не замерзло, воздух свеж, и пока я иду на работу через старый город — по широкой площади, мимо школы, мимо огромных магазинов, рекламы которых висят на щитах по всему городу и печатаются во всех газетах — ветер все время дует в лицо.

Этой осенью морозы наступили так внезапно, что с деревьев еще не успели облететь листья, они так и остались висеть, замерзшие, заиндевевшие, а когда снова потеплело, листья отогрелись, и березы в парке около школы пахли, как прошлогодние веники в бане.

Первый же ветреный день стряхнул всю листву с деревьев, и запах в городе изменился: вместе с западным ветром появился аромат целлюлозного комбината, напоминавший о весне в родной деревне, когда уже давно потеплело, а выгребная яма еще не вычищена; это был терпкий деревенский дух. А вот северный ветер приносил в город запах сульфитной фабрики, сладкий, как аромат свежепрожаренных кофейных зерен. И только южный ветер не имел никакого запаха, но южный ветер дул в городе редко.

Я добрался до своей работы, мимо стоявших во дворе машин прошел к двери, через которую входили редакционные служащие, а работники типографии поднимались мимо аппарата, отмечавшего время прихода, на второй этаж.

В гардеробе я снял пальто, вынул из портфеля туфли и переобулся, причесался и направился в свой кабинет, здороваясь в коридоре со знакомыми.

В кабинете я сел за стол и стал смотреть в окно на город, видневшийся за широким двором и торговым центром. Я был не совсем здоров и дорога в несколько километров утомила меня. Центр города, отделенный железнодорожными путями, застроен приземистыми и однообразными зданиями, лишь некоторые поднимались выше других, например церковь с башней и куполом.

Я посмотрел почту и прочел письма. Потом разложил их по своим местам: одни сунул в папки, другие — в мусорную корзину. Перелистал газеты, свою и остальные, пробежал глазами оглавления в журналах. В нашей газете прочел свою собственную статью и отметил типографские ошибки. Журналы я свернул трубочкой и спрятал в глубину книжной полки. От издателей пришли пакеты с книгами, я вскрыл их, просмотрел книги и сложил стопкой на столе второго редактора. Пусть рассылает критикам.

В кабинет вошел второй редактор, а я отправился в кафе, выстоял очередь и с чашкой кофе в руках стал искать свободное место. Сел и начал смотреть в окно на низкие фабричные строения, на железнодорожные рельсы вдали, на трубы маневровых тепловозов. Мне захотелось, чтобы ветер уже принес с собой снег. Я выпил кофе, но снега так и не было. Наконец я поднялся и вернулся в кабинет.

Второй редактор разговаривал по телефону и я за это время набросал две заметки, перечел их и подписал в набор.

В кабинет зашел сотрудник, второй редактор положил телефонную трубку и завел с ним беседу. Я собрал свои бумаги, заметки передал второму редактору, поскольку была его очередь макетировать газету.

— Что, на сегодня с работой покончено? — спросил он.

— Если кто спросит, я в окружном архиве, — сказал я.

— Серьезно? — усмехнулся он.

Сотрудник спросил меня о статье, которую я обещал написать по просьбе главного редактора. Статья была еще не готова. Я сказал, что выбросил ее в корзину.