Но мир-то совсем иной! Он широк и подвижен, полон разных возможностей, случайностей, угроз и борьбы. Вот и сейчас в Испании падают бомбы, и гибнут дети. Неужели она не видит и не понимает, что нас ждет. Мы привели в этот мир наших детей: она — свою девочку-куколку, я — сына, который и на человека-то еще не очень похож. И когда мой ребенок открывает свои темные бездонные глаза, меня бросает в дрожь от страха, которому не найти названия. Я не боялась рожать. Мне хотелось носить в себе ребенка и родить его, так же как хотелось жить и любить. Но сейчас мне почему-то стало страшно. Вот бы остановить время! Я хочу остаться в этом надежном светлом доме, сохранить ощущение счастья. И боюсь того момента, когда я буду вынуждена вывести своего сына в этот страшный мир, в котором мне придется быть его матерью.

Эта женщина на соседней койке тоже мать. Роды сделали ее матерью. Но она счастлива в своем мирке и думает, что сможет уберечь свою дочурку от горя, которого она не видит и не хочет видеть. Вероятно, она счастливее меня.

Но когда на следующее утро соседка вернулась с осмотра, я поняла, что произошло нечто страшное. Она остановилась в дверях бледная как полотно и спросила дрожащим голосом:

— Как он посмел сказать такое?

— Кто?

— Этот кандидат. Он спросил, не болела ли я… Ну, одной болезнью. А может, муж мой болел…

Я смотрела на нее в ужасе. Она поплелась к своей постели, легла, помолчала и сказала уверенно:

— От кого ему заразиться? За себя я во всяком случае ручаюсь. Я и кандидату сказала, что уж при мне у Антти не было никакой необходимости гулять на стороне. Это неправда. Мне кажется, такие кандидаты ничего не смыслят.

— Он вполне мог ошибиться, — я ухватилась за эту последнюю версию. — Конечно, ошибся.

Я начала оживленно рассказывать обо всех известных мне промахах врачей, но не смела взглянуть в глаза соседке. Она, казалось, успокоилась, но, только что откровенно рассказывавшая о своем счастье, вдруг стала замкнутой и тихой. Целый день она ни словом не упомянула о случившемся. Молодая мать сразу изменилась. Во время кормления она долго смотрела на дочку и вдруг спросила тонким голоском: «А почему она такая хрупкая?»

Ночью меня разбудил плач. Было так темно, что я ничего не видела, а только слышала заглушаемые подушкой рыдания. Она плакала, как ребенок, которого жестоко обидели.

А я не могла ничего сказать, только лежала неподвижно, беспомощная и бессловесная. Мир был разбит вдребезги, ее маленький обыкновенный мирок. Что мне оставалось делать? Назвать ее мужа подонком? Проклясть весь мужской род? Осудить жестокого и бесчувственного кандидата? Но невозможно было себе представить такую подлость, чтобы врач сказал подобное женщине, только что ставшей матерью, не будучи полностью уверенным в своей правоте.

А это была именно подлость. На следующий день сонный кандидат совершал обход, он спокойно, даже не извинившись, объявил соседке, что бактерий не обнаружено. Он смотрел на нас безразличными водянистыми глазами, даже не подозревая, что является разрушителем целого мира.

— Мерзавец, — возмутилась я после его ухода.

Но соседка ожила. На ее лице появился румянец, темные волосы заблестели.

— Я же вам сказала, — вспыхнула она. — Я ни на секунду не поверила про Антти.

Она опять была красива и счастлива. Ее сказочный мир опять был цел и невредим. А я не стала ничего говорить о ночных слезах.

В субботу Антти пришел забрать жену и ребенка домой. Счастье их было омрачено тем, что у мужа не хватило денег заплатить врачам. Моя соседка осталась должна родильному дому сорок марок, и при прощании со мной у нее горели щеки от стыда за свою бедность.

Мир был еще спокоен в этот утренний час. Море блестело, как зеркало, в нем отражался завод с его трубами, пароход-угольщик с черными бортами и девочка, сидящая на пристани с удочкой в руках. Это была маленькая девочка с растрепанными волосами и тонкими ногами, именно такая, какой можно представить себе девочку из дома на вершине холма, почерневшего от угольной пыли. Поплавок яркой точкой выделялся на поверхности воды — настоящий красный поплавок с белой полоской, а не пробка от бутылки, проткнутая палочкой. Она получила его недавно, в день рождения, который, по счастью, выдался в пятницу, когда у отца была получка. Отец и мать были в хорошем настроении, и она осмелилась попросить.

В это утро был хороший клев. Глаза у девочки потемнели, руки напряглись. «Плотва!» — прошептала она про себя. Она уже знала повадки рыб. Плотва кружилась, долго дергала, воровала червей; окуни же шли смело, проглатывали насадку и тянули поплавок под воду — большие темные окуни, приходившие из глубины. Их в другое время не поймать, только тихим утром. Днем клевала только уклейка, но она не нужна даже кошке.

Девочка дернула обеими руками, трепещущая рыба сверкнула далеко за головой и вернулась, шлепнув ее по уху.

— Не так, — сказал голос за спиной у девочки.

Это был человек в промасленной рабочей одежде, с серьезным лицом, но веселыми глазами.

Девочка не ответила. Она отделила рыбку от крючка и стукнула ее о настил пристани.

— Не так, — снова сказал человек. — Так они не умирают. — Он схватил рыбу за жабры указательным и большим пальцами и сжал. — Смотри, так ее мучения сразу кончились. Если попадется большая рыба, я тебе помогу.

Девочка взглянула на него из-под челки, быстрыми пальцами насаживая на крючок нового червя.

— Ты очень ловка, хотя и мала, — кивнул он одобрительно. — Сколько тебе лет?

— Десять, — недоверчиво буркнула девочка, не зная, шутит или нет этот мужчина, вступивший с ней в разговор.

— Что ты делаешь с рыбой?

— Мать варит суп.

— Ты здесь бываешь каждое утро?

— Да.

Поплавок между тем исчез под водой, леска натянулась.

— Она вырывается, тянет, она большая, — бормотала девочка, покраснев от напряжения.

— Вот так. Смотри, очень красивый окунь. Дай-ка помогу.

Человек снял с крючка окуня.

— А если бы попалась такая большая рыбина, что утянула бы тебя в море?

Глаза девочки опять сверкнули недоверием.

— И не попадется, — ответила она. — Большие рыбы не идут на червяка. А тебе нельзя говорить так громко: рыбу распугаешь. Разве ты не понимаешь?

— Рыба меня не боится, — сказал он, улыбнувшись. — Я ведь тоже старый рыбак.

Они помолчали. Девочка уселась поудобнее, свесив забрызганные грязью ноги в воду. Человек оперся на перила и смотрел на буксир-угольщик, где рабочие с обнаженными спинами начали бросать первые лопаты угля. Большой грузовик прогрохотал в сторону парохода. В доме на вершине холма загремели молочные бидоны. Женщины отправились на рынок покупать молоко у крестьян.

— Сегодня утром оно пять марок! — кричал резкий женский голос. — На левой стороне рынка можно купить за эту цену.

— Ты оттуда? — спросил мужчина, указывая на дом. — Эй, держись, клюет!

— Ничего, — в голосе девочки звучала уверенность, когда они вытаскивала красноглазую плотву. — Теперь уже пять. А вчера поймала семь. Мать их присолила. А сегодня суп будет…

Завод загудел. Окрестности ожили, темный людской поток потек в ворота.

— Ну, мне пора идти, — сказал мужчина. — А жаль, нынче прекрасное утро… Ты будешь завтра ловить?

— Наверное, — сказала девочка и посмотрела ему вслед.

Перепрыгивая через груды железного лома, лежавшего вокруг, он крупными шагами направился к заводу.

Но на следующее утро девочки не было на ее обычном мосте. Человек пришел туда в половине седьмого, слегка разочарованно улыбнулся, но затем уселся на перила с довольным видом. Он сидел, посвистывая, до тех пор, пока не загудел завод. Смотрел, щурясь, на отражение солнца в воде и плавный полет птиц в воздухе.

В этот вечер девочка нарыла на задворках толстых червей больше, чем обычно, и улеглась спать довольная. Завтра наверняка попадется много окуней. Она беспокойно спала между двумя младшими сестренками: ей снилось, будто большая рыбина тащит ее в море, а на пристани стоит незнакомый мужчина и смеется.