И сударыня пронзает меня таким обличающим взглядом, что мне кажется, будто я совершаю злодеяние, напускаю порчу на ее дитя. Слова застревают у меня в горле — я не могу ничего ни сказать, ни объяснить, а сударыня мерит меня взглядом с головы до пят — вот уже смерила, смерила, я не успел. Не успел найти нужное слово. И теперь сударыня, как все они, конченый человек, бесповоротно конченый.

— А вам-то, собственно, что за дело до моего сына? — Она еще раз мерит меня взглядом. — Вам-то что за дело?

Все пропало. Слова опять приходят на ум, но теперь уже другие, те, что произносятся тогда, когда все безразлично.

— Вашего сына? Это был мой сын!

Никогда еще я не выражался более точно. Глаза женщины чуть не выскакивают из орбит, по лицу проходят все цвета радуги. Вскрикнув, она убегает.

Пусть бежит. У нее есть сын, у меня никогда не было. Я только вообразил себе ненадолго, будто регулирую уличное движение, а вместо перчаток у меня слова «мой сын» и «был». Мне почти показалось, будто огромные автобусы какое-то мгновение катились по мановению моих перчаток. Но это неправда. Автобусы уже ушли. Ушли. Боже сохрани — воистину сохрани! — нас, мартышек.

Это была она, Анни, то есть я. Она шла по разбитой проселочной дороге, и ей казалось, что все ясно. Вот она идет, в руке корзинка, в корзинке бутылки. Четыре из-под минеральной и две лимонадных. Это она помнит. Впрочем, помнить она умела. В небе ни облачка, одно лишь солнце. Знакомая дорога, по обеим сторонам которой раскинулись осенние поля. С одной стороны жнивье Савикко, с другой — песчаный пустырь, который одним краем упирается в канавку. За полями Мякеля высится здание начальной школы, а за ним, там подальше, на склоне горы, завод — самое большое в этой местности предприятие. Красивые здания самого большого предприятия округа. Самого большого предприятия…

Нельзя без конца повторять одни и те же слова, даже в уме, даже если тебя никто не слышит. Это запрещено, это опасно, это дурной признак.

Вилле работает на заводе, так нельзя ли Анни хоть посмотреть в ту сторону и подумать, что он, ее муж, сейчас там.

Мужчина. Ее муж. Ей вспомнились былые объятия, венчание, какие-то слова, поступки. Вилле хороший, все это знают. Он не пьет и ни разу не ударил ее.

Не то что отец, который вечно избивал мать.

Если взять круто влево и пойти по этой дорожке, то через несколько километров покажется дом, где прошло ее детство и ранняя юность. То были горькие годы, полные страха. Один страх и ничего больше. Вечно ждешь окрика, пинка ногой, слышишь вопли матери, похожие на вой дикого зверя, и частые шлепки.

Наверно, иногда они жили и мирно. Но в памяти осталось только это: брань, побои, страх, будто ничего другого и не бывало.

Черная туча.

В этом доме теперь живут другие люди, до которых ей нет никакого дела.

Она подошла к дому, где жила ее вдовая подруга Майре. Майре могла быть во дворе или в огороде, и при виде подруги радостно помахать ей рукой, перекинуться с ней словечком, — эта мысль согревала Анни.

Но Майре не было видно, и Анни ничего не оставалось, как идти дальше. Опять начал побаливать большой палец на ноге. Это был особенный палец. Ноготь его загибался внутрь, и острый край врезался в мякоть. Кончик пальца воспалялся, опухал и очень ее беспокоил.

Однажды пришлось даже обратиться к врачу, поехать в город, в клинику. Это было больше года назад. Врач удалил весь ноготь и сказал, что теперь уж он расти внутрь не будет.

Но он продолжал расти. Так ничего и не помогло.

Она и не пошла бы туда, да Вилле и дочери настояли. Сказали, что им надоели ее вечные стоны.

А как же ей не стонать, если так больно?

Случись Майре на участке да поговори они немного, может, на этот раз палец и не дал бы о себе знать.

А сейчас она снова была той самой Анни, у которой болел палец и которая, прихрамывая, ковыляла по скверной дороге. Рот ее скривился, глаза стали мокрыми от слез. Она старалась сжать губы, надеялась, что никто не следит за ней из окон. Частных домов здесь было видимо-невидимо. Эти участки местные власти приобрели у Мякеля. Жили здесь молодожены. Да еще такие юные…

Вот тут, к примеру, бывший работник столярных мастерских с женой и детьми. Мастерские закрыли, рабочие оказались на улице. Говорят, что теперь этот работяга пропадает в пивных и готов пристать к любой компании, что едет в город за бутылкой.

А жена его плачет, по глазам видать.

Анни умела узнавать по глазам женщин, что́ у них творится дома.

Старое здание бывших столярных мастерских теперь пустует. Владеют им местные власти. Когда умер хозяин, старый Юссила, сын его не пожелал оставаться в этом «захолустье», как он выразился. И, говорят, уехал куда-то, за большими деньгами. Недаром Майре звала его спесивым дураком. Еще в школе он не желал ничем заниматься. Жил у отца на всем готовеньком, а теперь, вишь ты, захотелось ему стать барином. А на то, что сотни людей остались без работы и хлеба, ему наплевать.

— Но, по правде-то говоря, — успокаивала себя Анни, — ведь почти каждый что-нибудь себе да нашел.

Куда уж ей осуждать такого человека как Тапани Юссила. Он же с малых лет не знал счету деньгам.

— Да что они там нашли, — возражала Майре, — кукиш с маслом.

Майре, та осуждала. Сама-то из богатой семьи, хоть и пошла замуж за рабочего. Ей не было дела до других, до того, что о ней скажут. Зато для Анни она была такой доброй, такой верной подругой. Дурного слова не бросит, не глянет зло — не то что другие.

Майре не боялась осуждать.

Вот Анни поравнялась с домом Савикко, самым большим и ладным домом в селении. Гордо стоял он посреди высоких берез, утверждая славу своих хозяев. Все вместе здесь походило на хорошую усадьбу. Большие лужайки и нарядные клумбы, посаженные чужеземные ели и лиственницы, сад с каменной изгородью, почти до самой дороги. Через калитку можно было увидеть тенистый двор, густую изгородь из сирени, белые стол и стулья с тонкими гнутыми ножками. Главное здание находилось в глубине. Ближе к дороге стоял старый амбар, который скрывал жизнь дома от посторонних взглядов.

Но и в этом доме оставался лишь один из сыновей поддерживать в нем порядок. Был он не без причуд, но вполне приличный человек.

Проселочная дорога, обогнув дом, свернула к шоссе и слилась с ним. Отсюда хорошо просматривалась центральная часть села; виднелись магазины: один кооперативный и два частных, два-три банковских здания, бензоколонка, молокозавод, откуда уже давно не получали ни молока, ни молочных продуктов, и, конечно, жилые дома — красивые частные домики. Дорога здесь в центре покрыта асфальтом, идти по ней было легко, да и палец успокоился.

Кооперативный магазин Анни считала своим. Она была постоянной его покупательницей, потому как Вилле велел брать товары только там, да и девочки говорили: нечего нам кормить частников.

Продавщицы в кооперативе были вежливые, никто из них не смотрел на Анни свысока. На ее приветствия они отвечали рассеянной улыбкой. Молодые женщины, думают, видать, о мужчинах, ну да бог с ними. Главное, выслушают, когда их о чем-то попросишь, и так завернут тебе покупки, что пакет не развалится тут же.

У витрины фруктового отдела стояла Майре, выбирала апельсины, рассматривала их, щупала. Она кивнула Анни, и та подошла к ней. Потрогала яблоки и посмотрела на Майре, а Майре взглянула на нее.

— Ты в субботу на бега поедешь?

— Да, наверно, чего еще тут делать!

— Машина, небось, уже переполнена?

— Для тебя место всегда найдется.

— Ну что ж, хорошо.

Так они стояли, расхваливали зеленые яблоки и бранили красные. Анни чувствовала справа от себя тепло, исходящее от Майре. Она была счастлива, когда во время этого разговора о яблоках — французских, аргентинских, венгерских, — Майре несколько раз бросила на нее игривый взгляд, слово подмигнула.