— Время было такое. Станешь старше — поймешь. Дедушке пришлось надолго уехать в Россию. И многим другим участникам финской революции тоже. Иначе их расстреляли бы.

— А бабушка Хилма плакала?

— Конечно. И твоя бабушка тоже — ведь дедушка Алексантери был ей отцом. Может, не стоит рассказывать…

— Расскажи, папочка, расскажи!

— Он жил недалеко от города Буй. Говорят, там было много бревенчатых домов и хорошая баня. Из соленого мяса и капусты варили похлебку, и каждому вполне хватало. Дедушка Алексантери часто писал, но письма тогда шли долго. Он очень скучал по своим. Совсем как я по тебе и по дому, когда уезжаю за границу.

— Не езди больше.

— Я, наверно, и не поеду… Дедушка Алексантери посылал бабушке Хилме русские рубли, бабушка прятала их в полый медный карниз, на котором висели занавески, потому что боялась разных полицейских агентов и ищеек, которые то и дело наведывались в дом.

— Почему?

— Что-то искали, а что — наверно, и сами не знали.

— А потом?

— Потом очень долго не было никаких писем. Наконец, пришел незнакомец и принес дедушкины часы, кольцо и какие-то мелочи. Он сообщил, что дедушка Алексантери умер. Твоя бабушка уже ходила тогда в школу, она плакала несколько дней, да и теперь еще плачет, когда об этом вспоминают.

— А что делала бабушка Хилма?

— Она отирала слезы, продавала на рынке рыбу, растила и учила детей: у нее было три сына и дочь — твоя бабушка. Я всегда буду помнить бабушку Хилму. И мне очень хотелось увидеть дедушку Алексантери.

— Мне тоже.

— Он делал из меди разные вещи: кофейники, миски, ведра — всякую всячину. Иногда по субботам он бывал под хмельком и красиво пел во дворе, а бабушка Хилма пекла хлеб и подходила к окну посмотреть на него.

Теперь уже нет того пня, на котором бабушка Хилма так ловко потрошила кур и петухов. Все в конце концов гниет, ржавеет и гибнет — нет, не в конце концов, а слишком рано, до срока.

— Пора идти домой, — уговаривает девочку Пиенпелто, но ее еще куда-то тянет.

И они идут на так называемое «кошачье кладбище». Там лежит десяток камней, под каждым из которых покоится более или менее любимое домашнее животное. Отец рассказывает о них, а дочка внимательно слушает. Потом они идут к дровяному сараю: там на чердаке собирался когда-то тайный рабочий кружок, но в сарае уже так темно, что экскурсия откладывается. А когда Пиенпелто обещает не позднее завтрашнего дня показать дочке портрет дедушки Алексантери с пышными усами, она соглашается вернуться домой, хотя сам он остается еще немного побродить.

С сигаретой в зубах он идет к перелеску. У маленького озерца останавливается, чувствуя воду под ногами, и возвращается назад по извилистой тропке. Вывернутое бурей еловое корневище еще виднеется в тумане и быстро сгущающихся сумерках. Ему приходят на память счастливейшие минуты, пережитые однажды в разгар зимы: целый день на морозе он обрубал сучья, распиливал дерево на чурки, потом колол их топором, разжигал костер, варил кофе в помятом котелке и ел толстые ломти хлеба с охотничьей колбасой, курил, растянувшись на еловых ветках, наслаждался шумом ветра, потрескиванием живого огня, запахом смолы и собственной усталостью, а сердце колотилось, готовое разорваться. Его семья была тогда где-то в отъезде. А вечером, потягивая старое вино, он думал о том, что если бы жизнь всегда была такой, как сегодня, он забыл бы о своем пессимизме, из-за которого он временами не может ни жить, ни умереть.

Услышав карканье ворон, Пиенпелто решил отыскать на днях их гнезда. Проходя мимо покосившегося сарая, он хотел отнести точило под большую орешину — будет приятно сидеть там и смотреть в сторону колодца, а когда-нибудь попозже наточить финский нож или косу.

«Глупости, — спохватывается он тут же, — завтра, наверно, отнесу точило обратно или вовсе оставлю здесь».

Стоя посреди сада, он увидел, как на дороге зажглись огни. Там двигались люди, спешащие домой. Пиенпелто прислонился к флагштоку и осветил спичкой часы — начало восьмого. Он закрыл глаза, а когда открыл, ему показалось, что стало еще темнее. По телу пробежала дрожь, и уже давно закравшаяся в виски боль снова дала себя знать.

«Стою тут один, совершенно ненужный всему миру; мне нравится рубить сучья, пилить поваленные бурей деревья — тогда я счастлив, а без этого ни жить, ни умереть не могу», — думал он, прижимаясь головой к флагштоку и колотя его кулаком.

Все в жизни существует разрозненно, лишь в наших снах да страданиях мы произвольно соединяем друг с другом отдельные куски. Да мне и не нужен рационализм; достаточно чувства и фантазии, чтобы победить этот хаос.

Стемнело. Украдкой налетевший ветер разогнал туман. Показалось несколько звезд. Пиенпелто захотелось плакать, но слез не было. Он ждал, пока туман рассеется и откроется звездное небо. Постепенно теряя присутствие духа, он пятнадцать лет изучал землю и то, что на ней происходит; теперь его властно потянуло к звездам.

Он еще раз бросает взгляд наверх. Да, слабый ветер не сможет развеять туман. Сгорбившись, Пиенпелто засовывает руки в карманы и спешит в дом. Там тепло и уютно, несмотря на то, что он обветшал и стал неудобен. Пиенпелто хочет сказать, что жизнь разваливается, но, поблескивая, как звезды, на него глядят глаза жены и детей. Его губы дрожат, и, прямо в пальто, он спешит их обнять.

«Опять с утра снег», — подумала Ева, раздвигая гардины. Каждый день снег, почти что с самого начала каникул! Ей очень хотелось, чтобы именно этот день оказался совсем другим, ясным и морозным: это бы означало перемену, и она, поверив, перестала бы ждать. В мягком утреннем сумраке она сидела на письменном столе, свесив ноги и повернувшись лицом к окну. В маминой комнате тихо, у мамы сегодня выходной, и встанет она только через час. Еще целый час до того, как снова придется ждать, а пока можно делать все, что угодно. Можно даже выйти на улицу, только там все равно никого нет — еще слишком рано.

Последнее время она искала приметы во всем, хотя случалось, что они ее обманывали. Как в тот раз, когда она загадала, что если автобус подойдет сразу, и если в коридоре перед первым уроком она встретит Анну, и если ее красную шапочку кто-нибудь все-таки найдет и положит к ней на парту — и все получилось именно так, но потом не было ничего. Да, если подумать, приметы ведь часто не сбывались, и этот снег, наверное, не означает ничего плохого.

Ее ожидание стало особенно мучительным теперь, когда папа пообещал, что позвонит сам. Обычно звонила она, после обеда, пока мама не пришла с работы, потому что тогда и Пегги не было дома, можно было не бояться, что трубку возьмет не папа. Иногда он говорил ей, что на этой неделе они встретиться не смогут, потому что у него нет минуты свободной, пусть она позвонит как-нибудь в другой раз, на той неделе, — и она снова звонила через неделю, а порой еще через неделю, и еще, пока у него, наконец, не находилось для нее немножко времени. Ей было грустно слышать каждый раз, что у него полно работы, и получать отказ за отказом — но тогда все-таки она могла позвонить ему когда захочет, и это было лучше, чем сидеть вот так и ждать. Конечно, папа просто не может понять, что всякий раз, как он пообещает «позвонить на днях», ждать становится сущим мучением, но она никогда ему этого не скажет.

Вот уже несколько дней, как начались каникулы, а она все не решалась выйти из дому и так устала, что не могла ничего делать. После обеда ее часто клонило в сон, но она не ложилась, боясь проспать звонок. Когда однажды позвонила Анна и позвала ее погулять, Ева соврала, что у нее не то живот болит, не то голова, и Анна тогда обиделась. В тот раз мама тоже рассердилась, что Ева все сидит дома, но мама, слава богу, каждый день на работе и ругает Еву начиная с половины пятого.