«Неужели это правда? — почти вслух думает Пиенпелто. — Неужели снова весна, бессмысленная и страшная для всех, кроме детей?»

Тяжело видеть, как оживает природа, как все вокруг распускается и расцветает, и чувствовать приближение смерти, окружающей человека со всех сторон. Иногда кажется, что весна исцеляет больных. Но не ко всем она одинаково милостива. Не пожалела она и отца. У него болела нога, но он постоянно трудился в саду: сажал деревья и кусты, ухаживал за ними — ему тоже хотелось украшать землю. Сквозь очки отец дружелюбно смотрел на всех, но его неприметность и тихий юмор нередко раздражали людей. Больше многих других он был достоин жизни.

— Почему дедушка умер? — спрашивает четырехлетняя девочка.

— Все когда-нибудь умирают, — отвечает Пиенпелто, разглядывая проржавевшую кровлю постройки.

— Они попадают на небо?

— Пойдем посмотрим крышу предбанника, совсем провалилась или нет.

— А на небе есть игрушечные домики? — продолжает спрашивать девочка.

— На небе для детей — есть, — вздыхает отец.

Они направляются к бане, девочка идет впереди. Она славно выглядит в пестром комбинезоне, шапке и сапогах, в руках у нее маленькая сумка, где лежат исландские и венгерские монеты, огрызок цветного карандаша, флакончик из-под духов, счет из универмага и другие ценности.

Пиенпелто курит и кашляет: дым саднит горло. Он останавливается перед старой липой, на которую когда-то лазил: ее ветки выглядит пугающе белыми, как обглоданные кости. Мысли его печальны, прежде всего потому, он ни на секунду не может забыть о смерти, и еще оттого, что этот маленький клочок земли, где он прожил всю свою жизнь, предназначен по проекту под новое здание станции, и теперь его погубят. Девочка барабанит палкой по лопнувшей бочке, которую надо бы откатить в сторону. В туманном воздухе снова пролетает ворона с прутиком в клюве.

Внезапно Пиенпелто почувствовал прилив энергии. Он намерен тут же убрать лопнувшую бочку, заменить водосточные желоба, покрасить перила и двери, покрыть заново сарай, сделать хорошую крышку для колодца, позвать плотника, электрика, каменщика… Кашляя и затаптывая окурок, он спохватывается: зачем это, если в один прекрасный день все снесет и разроет экскаватор, потом начнут возводить уродливые многоэтажные дома, а сад превратят в автостоянку…

Тяжело. Ветки орешины растут так низко, что, проходя под ними, надо наклоняться.

«А ведь я делаю это с удовольствием», — замечает про себя Пиенпелто.

Неподалеку от колодца возле ели стоит перевернутый чан. За многие годы он, пожалуй, проржавел и стал негодным. Так и есть. Жалко — хороший был чан. Туман дерет горло и вызывает кашель, как только что выкуренная сигарета.

— У тебя, наверно, ноги промокли и варежки — может, пойдешь домой? — спрашивает Пиенпелто у девочки.

— Нет еще, — отвечает она, разглядывая свои рукавички и ковыряя палкой еловую шишку.

Крыша предбанника еще не вся рухнула. Пиенпелто вспомнилось, как бывало неприятно, попарившись и помывшись, натягивать длинные, толстые шерстяные носки, которые кололись и кусали несколько дней. Те давние зимы были на редкость снежными и морозными; врываешься вслед за мамой в дом, где бабушка Хилма варила кофе и какао, отец рассматривал через лупу почтовые марки, а большой серым кот спал около печи, на подстилке, в ящике из-под сапог фирмы A/О «Финская резина».

— Зачем на потолке такое большое бревно? — спрашивает девочка.

— Когда разделывали свинью, ее там подвешивали, — говорит отец, и в его памяти потоком мелькают те дни: тогда казалось, что наступает конец не только бедному животному, но и вообще всякой жизни.

— Почему у нас нет свиньи? — снова спрашивает девочка.

— Пойдем отсюда, — говорит Пиенпелто, ласково подталкивая ее и закрывая дверь.

Две вороны сидят рядышком на верхушке березы, собираясь вить гнездо и выводить потомство. Где-то поблизости со страшным воем мчится по дороге «скорая помощь». Пиенпелто вздрагивает, но девочка не обращает на это внимания, она просит показать еще что-нибудь интересное и требует продолжения рассказов. Друг за другом они направляются к обветшалому сараю. Там сложены в кучу разбитые ящики, в которых проращивали картошку, ушаты с лопнувшими обручами, железки от разобранных печей, обломки садовых качелей, части старого велосипеда. Пиенпелто смотрит наверх: матица выглядит так, что к ней уже никогда ничего не рискнешь подвесить, а сквозь дырявую крышу виднеется печальное небо.

Они покидают сарай и залезают на большой камень. Пиенпелто закуривает, хотя даже мысль о табаке ему противна, и тут же начинает кашлять.

— Раньше здесь всегда играли, — вспоминает он, откашливается и сплевывает через плечо.

— Расскажи, — просит девочка.

— Да тут и рассказывать нечего, — играли, и все.

— Ну расскажи!

— Однажды недалеко отсюда мы выкопали большую и глубокую яму, сделали на ней крышу из досок, бревен и дерна; это была наша землянка, там мы пили сок и жгли свечи.

— А дальше?

Пиенпелто охватывает неприятное чувство: теперь для него мучительно любое рытье земли, могилу копают или яму.

«Как хорошо было бы думать о другом», — мелькает у него в голове уже не в первый раз.

Каркают вороны, подлетая близко к деревьям, где собираются вить гнезда. Весь день был пасмурным, но сейчас становится еще темнее — наступает вечер. Священники уже распорядились звонить в колокола. Пиенпелто встает на большой камень и стряхивает с брюк прилипшие хвойные иголки. Девочка с трогательной грацией тоже поднимается, сначала на четвереньки, потом на ноги и, подражая отцу, отряхивается.

— Может, сходим посмотреть… — начинает Пиенпелто, но снова кашляет и бросает сигарету; она дымится минуту на снежном островке и гаснет.

— Что ты сказал? — спрашивает девочка.

— Я говорю, может, пойдем посмотреть тот пень, на котором бабушка Хилма резала кур и петухов? — продолжает отец и тут же про себя замечает, как непедагогично и мрачно его предложение; что и говорить — неподходящая он компания для маленькой хорошенькой девочки.

— Да! — кричит она с радостью. — И расскажи про бабушку Хилму!

— Ну, бабушка Хилма была замечательная бабушка. Мы обычно ходили с ней темными осенними и зимними вечерами на улицу в уборную с карманным фонариком или со свечкой, их зажигали только в уборной, но и там ветер нередко гасил огонь.

— Страшно было?

— С бабушкой Хилмой нечего было бояться. Она была смелая. Самая смелая из всех, кого я знал. Там мы сидели рядышком, бабушка на большом стульчаке, а я на маленьком. И она рассказывала всякие истории о водопаде, о соседях, о Вихтори.

— А кто это — Вихтори?

— Это бабушкин брат, который уехал в Америку. Он иногда присылал оттуда в письме стодолларовую бумажку.

— А потом что?

— Так мы и сидели. Горела свеча. И неожиданно гасла. Над дверью было маленькое оконце, в нем временами виднелась звезда. Когда я спрашивал, как она называется, бабушка всегда отвечала: Полярная. Других названий она не знала. Это вообще звезда финнов, под ней нам и надо жить.

— А ты знаешь другие звезды?

— Знаю. Когда подрастешь, я тебе их покажу.

— Вот здорово!

Пиенпелто остановился на заброшенном овсяном поле, теперь оно густо поросло ольхой и ивой. В его памяти возникла бабушка — с больными ногами, но жизнерадостная. Как красиво было ее широкое морщинистое лицо! Какими теплыми и надежными были руки! Как загадочно поблескивали ее седые, с лунным отсветом волосы, собранные в тугой узел и украшенные необыкновенным гребнем! А влажно мерцающие глаза, в которых отражалась ее тяжелая жизнь! У Пиенпелто перехватило дыхание, когда он вспомнил, что не ходил к бабушке на могилу уже двадцать лет, то есть ни разу с самых похорон.

— А у бабушки Хилмы был дедушка? — поинтересовалась девочка.

— Муж то есть?

— Да.

— Был. Но я его никогда не видел.

— Почему?

— Много лет тому назад ему пришлось бежать.

— Куда? Зачем?