А что, если вся красота уйдет вместе со здоровьем? Вся, до капельки. Я знаю, что моя болезнь не смертельна, но может наступить духовная смерть. Вы понимаете: человек, проживший красивую и полную жизнь, становится вдруг никому не нужен. Газеты больше не пишут о тебе, телевидение не приглашает. Закинут меня куда-нибудь подальше. И перестанут меня интересовать поездки, кассеты с голосами птиц, прогулки на серебряной стреле, не будут флиртовать со мной известные мужчины. И зачем мне тогда калифорнийский загар, красивые тряпки? К чему?

Пока так не случилось, следует задуматься. Стоп. Я опять попла́чу, чуть-чуть. Только, пожалуйста, госпожа, не рассказывайте об этом никому. А может, надо? Пусть пресса знает. О своих несчастьях трудно говорить кому бы то ни было, потому-то я нередко засыпаю в слезах.

Джимми был прежде так добр, но у него свои болезни. Я не хочу быть ему обузой. Джимми старше меня на одиннадцать лет и, если откровенно, очень болен. Я у него ничего не прошу. Одно слово, добрый взгляд могут быть спасительными. Как, например, застенчивая улыбка Лорна Грина там, в нью-йоркском аэропорту. Между нами ничего не было, просто поговорили как друзья. Но газетчики спокойно могут из мухи сделать слона, как остроумно говорят в Финляндии.

Легкий флирт — это неплохо. Я привыкла, а вот Джимми привыкал с трудом. Но это так прекрасно, когда сходятся глаза и губы двух людей… представьте себе… когда приятная дрожь пронизывает и обжигает. Вы — женщина, знаете, что это такое. И что это я болтаю о флирте и всякой чепухе? У меня хороший муж. Джимми хороший муж. Как посланец неба, как счастливая звезда явился он когда-то предо мной. Красавец мужчина — работал он тогда в администрации авиакомпании. Как сейчас помню, сказал он мне «how do you do», и я ему ответила «how do you do». Языков я тогда не знала, но эти несколько слов Джимми сказал таким голосом, о, господи! Я сгорала от стыда, когда он называл меня ягодкой-брусничкой. По-английски это звучит длиннее: red whortlberry. Это я-то брусничка!

Я всегда думала, что не буду связывать себя браком, однако быстро выскочила замуж. Джимми стал надежным мужем, хотя газеты пишут только обо мне. Боюсь, что здоровье у него подкачает — сердце пошаливает. После смерти мужа мне достанется солидное наследство. У Джимми нет других родственников. Лишь бы не умереть раньше его. Да что об этом думать? После меня все перейдет к Аннине в Сан-Франциско. Вот так-то!

Да, а зачем же я, собственно, зашла? Ведь хотела что-то купить, а потом вспомнила Джимми — так всегда. Лорн Грин и прочие — это лишь знакомые. А люди всякое болтают.

Может, мне после смерти Джимми, когда остановится его золотое сердечко, все продать и вернуться в Финляндию? Как мне одной там, в чужой стране? И здесь мне делать нечего — никого близких. Мать — и та умерла. Самое верное, пожалуй, умереть вместе с Джимми, в один день, в один час. Только так хочу умереть!

Вспомнила — шарфик или шаль я хотела купить. На витрине увидела — такие дивные и теплые. У меня много шарфиков, всегда можно обвязать шею — в теплую погоду шелковым, в холодную — шерстяным. Очень полезно для здоровья. Заметили, госпожа, голос сразу лучше стал, как только я шаль накинула. Прямо хоть пой!

Старик Мулари опять приступил к своей любимой теме:

— Не стали бы мы с матерью при нашем жалком заработке учить тебя на магистра, если бы знали, что ты застрянешь в этом паршивом окружкоме планирования. Мы-то думали, найдешь себе достойное место — диплом у тебя хороший.

Миркку, сидевшая рядом с Ханнесом, испуганно вставила:

— Да ответь ему чего-нибудь.

— Если работаю в окружкоме планирования, значит, застрял? — обиделся Ханнес.

Старик не унимался:

— Когда я был в последние годы в общинном совете, тогда эти окружкомы только организовывались; видите ли, господским сынкам нужны были места, а на что-нибудь дельное они не годились. Всех же нельзя было поставить полицейскими. Дрянь организация, куда собирают лентяев.

Ханнес прервал его:

— Окружком занимается разработкой планов развития поселка.

Старик повысил голос:

— Еще прежний председатель общинного совета Карппинен, погибший в автомобильной катастрофе, говорил, что окружкомы ерунда. Во всех приходах смеются над вашими исследованиями да байками.

Миркку вспылила:

— Едва ли они смеются над исследованиями Ханнеса. Он добросовестно трудится — допоздна на работе сидит.

Старик сощурил глаза и промолвил язвительно:

— А может, не на работе, засиживается, если, конечно, не оставил студенческие штучки. Бывало, денег просит, мол, послезавтра экзамен, есть нечего, книги купить надо, деньги на исходе, нельзя ли выслать. Вот какие писания слал он пачками из Хельсинки. Думаю, над исследованиями Ханнеса смеются так же, как и над другими. — Он сделал акцент на слове «исследованиями», затем продолжил: — Почему труды Ханнеса лучше других?

Миркку сорвала с вешалки пальто.

— Пойдем, Ханнес. Погостили, называется, — как и в прошлый раз. Я знала, что так будет.

Мать, сидевшая тихо, встрепенулась:

— Да куда же торопиться, Миркку, еще кофе попьем.

— Нет уж, хватит. До свидания. — Миркку поспешно вышла, хлопнув дверью с такой силой, что стекла задребезжали. Ханнес натянул куртку, сказав: «Ну и заварил ты кашу — и всякий раз при Миркку. Она принимает все так близко к сердцу».

— Больно у тебя нежная баба. По ней чиновник — самый важный господин на свете! — ответил старик. — И ничего сказать нельзя — он почти господь бог!

Мать подала голос:

— Помолчи же, Кетту-Мулари! Своего сына оговариваешь, да еще невестку!

Стоя в дверях, Ханнес обратился к отцу:

— Ты не одобряешь моей работы. Скажи тогда, каким, по-твоему, должно быть настоящее исследование?

Старик лукаво поглядел на него. «Подойди к окошку», — промолвил он. Стоя рядом, они видели, как пухнет начавшая таять река. На середине русла вода, покрывавшая синий лед, переливалась под лучами солнца. Ханнес помнил с давних пор, что через месяц река освободится ото льда.

— Вот тема для твоего исследования. Лучше не сыскать. — Старик глянул Ханнесу прямо в лицо. — Если это тебе не тема, значит, ты не своим делом занят!

— Что ты имеешь в виду? — удивился Ханнес.

— Как что? Понять ты должен, ученый человек, что с рекой-то станет. Акционерное общество скупило пороги и все земли. Через пять лет не будет больше реки Кийминки — маленький ручеек змейкой побежит меж камней. Это ли не тема?

Ханнес был заметно озадачен.

— Разве мои исследования могут помешать строительству гидростанции? Этим занимаются большие господа!

— Ты же ученый! Неужели со всеми своими планами ты не сможешь спасти единственную реку?

Ханнес вздохнул:

— Хотел бы, да не в силах.

— Как так? — ядовито спросил старик.

— А вот так.

Старик опустил руку на плечо сына.

— Скольким премудростям жизни я тебя все же не научил. Послушай, что скажу: никогда, ни за что не отступай! Коли сила кончится, бери упрямством, жми. Удача — она как взрыв. До чего же иногда громкая!

Мать улыбнулась:

— Недаром тебя когда-то называли самым хитрым мужиком во всем приходе.

— То не хитрость была — мудрость, — поправил ее старик. — Хитрость и мудрость — вещи разные. — Помолчав, он добавил: — Пожалуй, меж собой все же родственники.

Ханнес заспешил.

— Подумаю о реке. Может, найду лазейку.

— Если найдешь такое решение, чтобы акционерное общество оставило в покое реку, значит, не зря тебя учили.

Ханнес пожал плечами.

— Надежд маловато.

За несколько недель до отъезда председатель окружкома стал внушать Ханнесу, что на международном конгрессе самое умное — молчать: не стоит высказывать своего несогласия с другими.