— Ураган скоро вернется! — кричал он, и его седые волосы ореолом стояли вокруг головы, как на той фреске над алтарем, которую я однажды видел в церкви. Только там человек держал в руках меч, а наш директор размахивал указкой.

Он оказался прав! Не успели мы открыть дверцы шкафов, в которых хранились разнообразные пернатые — утки и синицы, лебеди и гагарки, аисты и ибисы, вороны и филины, чайки и орлы, — как ураган налетел вновь. На сиявшем над нами ясном небе вспыхнуло огненное зарево, и по широкому открытому пространству чердака закружился, заревел, загудел вихрь, вырывая у нас из рук птиц.

А птицы-то, птицы! Словно все эти долгие годы, томясь в пыли и безмолвии, они только и ждали сигнала, чтобы вырваться отсюда! Издав клик, похожий на аккорд многоголосой арфы, пролетели они вдоль хорошо знакомых стен, взмыли ввысь и с писком и гомоном, уханьем и клекотом, воркованьем и стрекотом, чириканьем и щебетаньем скрылись из виду. Но прежде чем исчезнуть, они, рассекая воздух своими свистящими, шуршащими, шелестящими крыльями, с горящими глазами и вытянутыми шеями, описали круг около нашего директора, в отчаянии простиравшего к ним свою длинную белую руку, и пропали, растворились в небесной глубине, словно унесенная ветром листва, и крик их замер вдали, лишь причудливыми отголосками докатываясь до нас, пока мы, прижатые к полу ветром, ползком выбирались с чердака и спускались по лестнице.

Тут только мы заметили, что слышны одни наши голоса и топот ног: ветер прекратился так же внезапно, как и начался, и на улице воцарились глубокая молочно-белая тишина. Двери школы плавно, точно сами собой, раскрылись. Во дворе в самых невероятных позах застыли фонарные столбы, и наш строгий учитель гимнастики закричал: «Не смотрите по сторонам! Слышите?» Но никто и внимания не обратил на его одинокий голос: почему нам нельзя было смотреть на разор вокруг, на старенькую школу с ее грязными, облупленными стенами, на стропила, торчавшие на фоне розоватого неба, точно ребра громадного кита, на голые деревья с поломанными ветками, на весь этот мир, который погиб, но теперь возродился? Стоит мне закрыть глаза, и я вижу их всех: мальчиков в брюках гольф и тесных курточках, девочек с косичками, в клетчатых бумажных платьях и сморщенных чулках — всех их я вижу, если закрою глаза, как они стоят во дворе и как сияют их лица после бури, сокрушительной желтой бури, которая, как я узнал позже, прошла узкой полосой, не затронув больше ни одного района, ни одной школы, кроме нашей.

Проснулся я оттого, что возле моей парты стояла математичка с гибкой линейкой в руках; я вскочил, еще не очнувшись от сна.

— Ты, кажется, спишь на уроке, Карпелан? А ты знаешь, что бывает с теми, кто спит на уроках? Ну, отвечай!

В классе наступила мертвая тишина, все взгляды были обращены ко мне.

— Они видят сны, — прошептал я.

— Громче! — закричала учительница, доведенная до крайности. — Громче!

— Они видят сны! — рявкнул я.

— Видят сны! — вопя и ликуя, подхватил весь класс. — Видят сны! Видят сны! — И в общем гомоне и смехе урок был сорван, а меня оставили после занятий.

Вечером, возвращаясь домой, я подобрал в школьном дворе мокрую голубую тетрадку для сочинений, в которой изящным почерком было выведено: «Страшный желтый ураган». Я остановился под фонарем, висевшим на прямом, ничуть не покосившемся столбе рядом с багряными кленами, каждый листок которых так и ждал, когда его сбросит на землю первым крепким морозцем. Сердце мое бешено заколотилось, когда я прочитал: «Помню, мне приснился страшный ураган, который как-то вечером, в октябре, сорок с лишним лет тому назад обрушился на нашу старенькую школу по соседству с Приморским парком». Дальше шли чистые страницы. Тетрадь была не надписана. Я взял ее с собой и спрятал в ящике письменного стола. Но мне все же пришлось показать маме замечание: «Спит на уроках и дерзит в ответ».

Мама беспомощно развела руками:

— Что мне теперь прикажете делать?

— Распишись, и все.

— Как же ты ответил учительнице?

— Сказал, что видел сон.

— Вот удивил так удивил…

Я ничего не ответил. Мы беспомощно смотрели друг на друга.

— И что ты видел во сне?

— Страшный желтый ураган.

— Страшный желтый ураган? Понятно, — кивнула мама и написала: «Я тоже видела страшный желтый ураган».

И поставили свою подпись.

А все-таки как только крепчает ветер и по небу начинают торопиться облака, я вспоминаю тот день, когда сорвало крышу с нашей школы и улетели птицы, когда Приморский парк погрузился в зловещую тьму и все сотрясалось от ревущих порывов ветра, который и сейчас бродит вокруг в ожидании, когда можно будет обрушиться на землю и перевернуть вверх дном все, что ни попадется на пути.

Две трясущиеся старушки выходят из комнаты с бархатными портьерами. Широкополые шляпы покоятся на собранных в пучок волосах и шпильках. Старушки что-то обронили, они вечно что-то роняют, что-то падает у них из сумочек, набитых всякими благоухающими вещицами: расческами, монетками, мятыми кружевными платочками… Здесь же фотография работы фотоателье Свенссона 1876 года. На фотографии — чиновник, с нафабренными усами, глядящий прямо перед собой, он всегда так смотрел, помнишь? Но сами старушки уже ничего не помнят. Каждое забытое воспоминание прочертило свою тонкую бороздку на их коже, которая морщинится еще больше, когда они трясут головами. Сколько этих воспоминаний, жаль только, что память их ослабела! Но у старушек и так хватает дел: можно беседовать, поливать цветы, готовить завтрак, ссориться с директрисой из-за еды и судачить о тех, кто живет рядом, кто думает иначе, чем они. Они-то думают одинаково.

— Одинаково, одинаково! — восклицают они тихо и кивают друг другу. Кивают, кивают, словно китайские болванчики, и им не нужно даже разговаривать, когда они гуляют по парку. Порой голова одной старушки поворачивается вправо, а другой — влево, и тогда они смотрят одна на другую и думают: как же она постарела! Сколько у нее морщин! И кожа совсем желтая! Она слишком мало ест. Всю жизнь она была такая хрупкая.

И они, словно сговорившись, садятся на скамейку. Она стоит у самых ворот, которые всегда заперты, их открывают только с разрешения директрисы. Старушки сидят у ворот, и, когда я вхожу, они кивают и кивают мне, и одна из них машет рукой в белой перчатке, а другая шепчет что-то ей на ухо, потом обе смотрят на меня голубыми глазами.

— Может, я могу чем-нибудь вам помочь?

— Помочь? О нет, нет! — И они спрашивают: — Разве это не Вы?

— Кто? — спрашиваю я.

— Тот, кого мы ждем, — говорят они.

— А кого вы ждете, сударыни? — спрашиваю я.

Они хихикают, обнимают друг друга и чуть слышно отвечают:

— Этого мы не знаем, ведь мы его еще не видели.

— Кого? — опять спрашиваю я.

Улыбка застывает у них на губах, их личики сморщиваются.

— Какой дерзкий, — говорит одна из них.

— Не надо с ним разговаривать, — говорит другая.

— Но, сударыни, я только хотел узнать…

Они удаляются, нетвердо бредут в свою комнату с фотографиями, креслом, которое когда-то принадлежало чиновнику, и цветами в горшках.

— Нет, мы ждали не его, — говорит одна.

— Да, — соглашается другая, — не его. Но завтра, завтра!..

И они улыбаются друг другу, как люди, которых связывает общая тайна.

«Возьми меня за руку, — сказал папа, — и я провожу тебя в школу». «Возьми меня за другую руку, и я пойду с вами», — сказала мама. И я протянул им руки, хотя знал, что они не были моими папой и мамой, и так мы пошли в школу. Было очень приятно идти с двумя чужими людьми, но поскольку они считали, что я их мальчик — или они это себе выдумали? — то я должен идти вместе с ними, как это обычно бывает во сне, но я не спал, я знал, что это было наяву.