Теро забеспокоился:

— Не все сразу, нельзя же демонстративно.

— Дело такое, что лучше всем пойти.

— Неужели? — заикаясь, спросил Теро.

— Точно.

Вся делегация встала, пытаясь незаметно отойти к дверям. На вопросительные взгляды из зала они кивали и улыбались. Теро, протискиваясь, говорил направо и налево: «Момент, момент».

В туалете Теро спросил:

— Как дела-то?

— Плохо, — ответил Каке.

— Чего наговорил этот мужик? — спросил Ханнес.

— Я понял из его речи, что каждая делегация должна представить на вечернем заседании свой проект мероприятий по охране водного пространства.

— Какие к черту мероприятия? — испуганно спросил Теро.

Каке пояснил:

— Как я понял, каждая делегация должна назвать реку, которую страна считает необходимым поставить под охрану международных организаций. Тебе в министерстве перед отъездом, наверно, говорили об этом.

Теро побледнел еще больше.

— Никто ни о какой реке не говорил. Сказали — послушаешь интересные доклады, захочешь — сам выступишь.

— Дело дрянь, — забеспокоился Хуусконен.

Делегация молча стояла посреди туалета. Теро — втянув голову в плечи, остальные с озабоченным видом.

— Давайте предложим реку Кийминки под международную охрану, — внезапно выпалил Ханнес.

— Реку Кийминки! А где она находится? — спросил Теро.

— В наших краях, на севере, в окрестностях Оулу, — ответил Ханнес.

Все глядели на него в изумлении. Хуусконен долго шевелил губами, прежде чем промолвил:

— Гидростанции на ней есть?

— Ни одной. Собираются, правда, построить.

— Ну вот и река нашлась, — подхватил Каке.

Хуусконен зашел в кабину и оттуда сказал:

— Имеем ли мы на это полномочия?

Теро выругался:

— Черт побери, мы официальная делегация Финляндской республики! Конечно же, имеем широкие права! Если мы на международном конгрессе поставим какую-нибудь реку под охрану, сам черт не отменит такого решения!

— Я того же мнения, что и Теро, — вставил Каке и состроил гримасу. — У нас нет выбора. Либо мы поставим под охрану реку Кийминки, либо, войдя в зал, объявим о неучастии Финляндии в этом деле.

— Это будет скандал! — ужаснулся Теро.

— Чего мы тут раздумываем — дело ясное, — обрадовался Каке.

Теро выступил на конгрессе с короткой, деловой речью, состоявшей всего из нескольких английских фраз и длившейся три с половиной минуты — Ханнес точно засек по часам. Докладчику бурно аплодировали. К написанным на доске названиям рек председательствующий приписал толстым фломастером: река Кийминки, Финляндия. В верхней части доски крупными печатными буквами было выведено: Project Aqua.

В истопленной стариком бане было жарко, как в аду.

Обмахиваясь веником, сквозь фырканье, будто сам себе, старик бормотал:

— Должно, трудно было… фы-фы… добиться… такого решения.

Ханнес, глядя в потолок, спросил:

— Ты чего фырчишь?

— Все о том… фы… как это вам удалось реку Кийминки поставить под охрану?

Ханнес весь вечер ждал этого разговора.

— Ты не поверишь, как трудно было это сделать. Зарубежным делегатам надо было представить целых семь доказательств прежде, чем они согласились.

Старик, покряхтывая, рассмеялся:

— Да верю я. Поди, груду папок приволокли?

Ханнес изумленно поглядел на отца:

— Может, ты думаешь, что им под нос можно сунуть какие угодно каракули?

— Да нет, не думаю. Поработали славно. На конгресс ведь не всякого пошлют.

Ханнесу показалось, что в голосе старика была особая нотка, с годами ставшая такой родной. Он глянул на отца — в глазах старика блеснуло ехидство. «Вот дьявол, все насквозь видит», — мелькнула мысль.

Старик зачерпнул ковшом воды и плеснул на камни.

— Вон твой камень — еще мальчишкой ты его себе выбрал. Кинь на него водички. Ты заслужил, сынок, хороший пар.

От камней поднялось горячее облако. Ханнес спрятался от него, нагнув голову. Старик же сидел на лавке — изо всех сил старался расправить плечи.

Женщина села в поезд на промежуточной станции. Пройдя в середину вагона, отыскала свободное место. Ей было не по себе — кругом чужие люди. Подобрав юбку, она уселась поудобней. Проверяя, цел ли багаж, то и дело доставала из-под сиденья сетку, затем задвигала ее на место. Поезд остановился на следующей станции. Как только он стал снова набирать скорость, женщина вытащила сетку, извлекла из нее мешочек с апельсином. Из сумочки вынула маленький, потемневший, с затупившимся лезвием и красной ручкой ножик и стала счищать кожуру с апельсина. Казалось, будто рука женщины всегда держала этот ножичек. Движения были осторожные — женщина боялась запачкать юбку. Очистив апельсин, она собрала кожуру, сложила ее в мешочек и выбросила в ящик для мусора. И только тогда начала есть апельсин.

Почему она вдруг вспомнила Ээту? Его полное имя Эдвард, хотя никто этого не знал, кроме священника, записавшего имя в церковную книгу, да матери, побывавшей в молодости в Америке и позаимствовавшей там имена для своих сыновей. Брата Ээту назвали Георгием, хотя все звали его Юрьё. Сама мать так и не знала, как пишутся и произносятся имена ее сыновей. Главное — они были необычными.

Возможно, мысль об Ээту навеял ноябрь за окном: тяжелые тучи готовы вот-вот обронить снег на землю.

Считая осеннее межсезонье лучшим временем года, женщина любила его больше весны и лета. Бывало, после осенней вспашки земля лежит затвердевшими комьями, еще не укрытая снегом. А по весне из-под талых снегов снова потянет запахом земли.

Ээту и Хилма венчались в ноябре. Чуть морозило. Во дворе кое-где в уголках сбился первый снег. Остроконечные ветви деревьев неподвижно тянулись ввысь.

Когда Ээту вел невесту из старой избы в новую половину через двор, затянутый тонким ледком, его новые сапоги поскрипывали. Нельзя было оступиться на заиндевелой траве.

Торжественный священник в черной рясе ожидал появления молодых. Родственники и соседи столпились у стен возле крыльца. И вот они вышли: Ээту в черном пиджаке и сапогах, Хилма в белой фате с вуалью, на голове венок из еловых веток. Мать Ээту дернула головой — то ли не смогла скрыть недовольства, то ли испугалась приметы — такие ветки к покойнику.

Теперь не часто и вчерашнее упомнишь. А старое виделось как день вчерашний. Женщина задумалась: «А что было вчера?» Будто с давней фотографии смотрит на нее Ээту. Скуластое, загорелое лицо, гладкое — как в день венчания. Вдруг оно становится другим — старым, морщинистым, изможденным. Под конец жизни Ээту высох, стал прозрачным как воск, череп и тот как-то заострился, особенно выдавались кости за ушами. Отвисшая кожа на шее тряслась, когда Ээту шевелил губами.

Воспоминания утомили женщину — от них на душе тяжко и больно. Так уж вышло — мечтала в молодости повстречать принца, даже цветы под подушку прятала в ночь на Ивана Купалу, а явился простой крестьянин, коротышка, с глухим голосом. После сна, ранним утром голос мужа звучал как ворчанье сердитого кота, но в целом Ээту был человеком добрым. На их свадьбе он смеялся и шутил — только вот о чем говорили, Хилма уже не помнит. Ускользают воспоминания, стирается в памяти прожитая жизнь — дни, похожие друг на друга, и все-таки разные.

С годами они с Ээту привыкли друг к другу, стали больше молчать. Да и стоило ли говорить — каждый знал заранее, что скажет другой, ведь их разговоры, как и сама жизнь, были такими обычными. Хилма вставала в четыре утра, шла к скотине, в семь кормила кашей семью, затем провожала детишек в школу, наводила порядок в доме, стряпала, снова шла в хлев. Летом работала на сенокосе, осенью и весной — на поле. Усталая, едва добиралась до постели. Назавтра снова вставала с солнышком.