— Нет, нет, не надо, я поеду на автобусе, — перебила его Лейла. По дороге сюда посмотрела расписание, еще успею на последний рейс.

Эркки пошел будить Исмо. Бледный как полотно, тот вышел в переднюю. Молча стал натягивать мятый плащ.

— Большое вам спасибо, — попрощалась Лейла с Эркки. — Особенно за лосятину.

Эркки так и остался стоять, глядя им вслед. Исмо брел за ней неотступно, прямо прилип как репей. Коляску он, конечно, затащить в автобус не смог — так был пьян. Лейла злилась — какой стыд перед людьми. Автобус трясло, и ребенок, конечно, расплакался.

Шел дождь. Трамваи уже не ходили, пришлось добираться пешком. Девочка кричала без остановки. Исмо понуро плелся рядом с коляской. На углу площади Камппи он поскользнулся и упал на мостовую.

— Ушибся? Вставай скорее, вставай, — тормошила его Лейла.

— Ты иди, иди…

— Ну вставай же, а то совсем промокнем.

— Я дрянь, я ужасная дрянь, — бормотал Исмо.

— Хорошо, хорошо, ты только поднимайся.

— Я для тебя все равно что собака какая-нибудь, — чуть не плакал Исмо. — Не бойся, скоро ты от меня избавишься… На кладбище в Хиеталахти есть два камня, на одном написано — Сакари Хоффрен, на другом — Ольга Мария Кейхо… Там меня и найдешь. Между ними запросто поместится еще один труп…

— Перестань, Исмо, вставай скорее…

— Я же тебе нужен только как этот… этот… чтобы за квартиру платить… Иди, иди поищи ребенку отца, я ведь всегда знал, что это не мой ребенок.

Исмо сел и громко заплакал.

— Как ни странно, но это твой ребенок, — сказала Лейла.

— Как ни странно… ни странно! Что же мне, черт побери, делать?

— Можешь на анализ крови сходить. Твой он.

— Правда? Действительно мой?

— Да твой, твой, успокойся.

— А что же ты… совсем его присвоила. Правда, мой?

Он отер свою светлую бороду и посмотрел на Лейлу.

— Лейла, давай поженимся.

— Не болтай чепухи. Вставай поскорее.

Лейла поддержала Исмо. Он медленно, неуклюже поднялся.

— Там видно будет, — сказала Лейла. — Может, все как-то и образуется.

По улицам с шумом текли потоки воды. Гигантскими струями с разверзшихся небес падали космические воды. Мимо прошуршало шинами занятое такси. Занятое или свободное, оно им не по карману. Стоявшая в подъезде растрепанная женщина тупо смотрела на них выпученными глазами. Одинокой осенней звездой блестел у нее на груди медальон.

Просторами Балтики шло судно. Девушки были молоды, так молоды, что сердце щемило. Обе светловолосые, в одинаковых джинсах и сандалиях, одинаковый цвет волос. Впрочем, у одной волосы длинные, другая с короткой стрижкой. Одна красивая, уверенная; видно, что знает себе цену. У другой лицо замкнутое, холодноватое, чувствовалась в нем, пожалуй, даже мужская твердость. Первая все время была в движении, жестикулировала и смеялась; другая держалась строже, и если изредка позволяла себе улыбнуться, то как бы тут же спохватывалась. Со стороны их и за сестер-то принять было трудно. Но что-то общее все же угадывалось в обеих: какая-то напряженность, подобная току, возникающему между противоположными полюсами.

Вечерело, когда они сошли с палубы в каюту. В иллюминаторе синело море, и они глядели как зачарованные.

— Ну вот мы и едем, — сказала Айла.

— Все синее-синее, — удивилась Хелена. — Смотри-ка! Не поймешь, где вода, где небо.

Девушки смолкли, прижались друг к другу. Будто сама жизнь открывала им свои глубины — так засасывала в себя синева. Беспредельная синева, синяя беспредельность; безбрежная синева, в которой чудятся недостижимые берега; синева пустынных далей, где, подобно сорванным водорослям, отрешенно кочует любовь.

Спалось плохо, девушки то и дело ворочались с боку на бок, а встав, увидели вдали уже выступивший из воды горбатый берег.

В таможне Айла вдруг оробела. Не зная за собой никакой вины, она все же почувствовала себя виноватой, когда досмотрщик раскрыл ее дорожную сумку, заглянул и в целлофановый пакет с бюстгалтерами, чулками и трусами.

Гамбург, грохочущий, высокомерный, бесстыдный Гамбург, ожидающе разинул пасть, облизываясь на их тонкие фигурки в тесных джинсах. Хелена сорвала тюльпан в сквере — назло Гамбургу. Айла же считала, что с Гамбургом надо быть поосторожнее; она потребовала прекратить эти выходки.

Хелена вдруг бросила на газон свою сумку. Ярко светило солнце. Капризно встряхивая головой, Хелена быстро пошла по аллее, волосы летели у нее за спиною словно шлейф. И вот уже легким лоскутком Хеленина кофта мелькнула и скрылась за изгородью аккуратно подстриженного кустарника.

— Хелена! Хелена!

Айла схватила обе сумки и кинулась вдогонку. Однако ноша оказалась слишком тяжела для одной, да и Хелены уже нигде не было видно.

Автомобили, лица, голоса, ноги. Может, Хелена перебежала улицу? Откуда-то с высоты крыш наклонилась над нею безглазая, безротая головища, и хищный Гамбург дохнул на нее смрадной смесью бензина и крови. Айла готова была разреветься — так одиноко и неприкаянно чувствовала она себя в бурлящем уличном потоке, так ей было страшно.

— Хелена! Хелена!

Сестра появилась откуда-то сзади; вся в слезах, Айла уже готова была простить пережитую обиду. Хелена принялась утешать ее: она и в мыслях не имела заводить ссору.

— Теперь бежим!

Взяли сумки, и начался долгий, изнурительный бег. Никто их здесь не знал, никто не интересовался, чего ради и куда спешат две девушки, почему они так мчатся со своими сумищами через улицы и перекрестки, мимо арок и лестниц. Наконец они прибежали на вокзал и вскочили в поезд — за минуту до отхода. Нет, не проглотил их Гамбург — скрежещущие ворота мира! Не затянул двух девушек в свою хриплую глотку!

Сидевшие в конце вагона несколько молодых мужчин поглядывали на них. А чего смотреть? Что они — никогда не слыхали иностранной речи? Хелена во весь голос объясняла, как у нее колотится сердце, вот-вот разорвется. За вагонным окном проплыло стадо коров: как хорошо они смотрятся на зеленом лугу! Черно-белые коровки, две-три отбились от стада, уткнулись мордами в траву… Айла! Ш-ш-ш… Не смотри в ту сторону, но этот бородач, нет, нет, не тот, что возле окна, а другой — какое у него несчастное лицо, правда?

Айла глянула и кивнула. Опять проносились в окне коровы, диковинные песчаные холмы, затейливые строения и невиданные деревья. Выражение лица у чернобородого довольно противное, разочарованное, но при этом чуть кокетливое. Все ясно! И Айла уже повернулась к двери. Затем снова ее глаза невольно скользнули по чернобородому и — обратно к двери, хотя что там интересного, в этой двери?

Ехали еще автобусом по холмистой дороге, минут пять шли пешком, волоча сумки, и наконец оказались перед воротами фабрики.

— Не спеши, уймись хоть теперь, — сказала Хелена.

Какое тут все чужое! От самого большого здания расходились по обе стороны постройки поменьше, там и сям по стенам змеились желоба, трубы, в них то и дело что-то постреливало и погромыхивало.

— По этим трубам, что ли, летают у них консервные банки? — заинтересовалась Хелена.

— Похоже на то.

— Я думала, будет что-то грандиозное.

— Я тоже.

— Пойдем через ворота?

— А как же еще?

На фабричном дворе грохот усилился. Сразу за воротами девушки опустили сумки наземь: В какую же сторону идти? Направо или налево? Или прямо вперед?

Обширную территорию двора пересекал длинный барак. В одном из окон мелькнула голова женщины. В другом крыле барака был магазинчик и помещение, которое, судя по всему, прежде было хлевом. Чуть подалее возвышались две грубые постройки, а между ними виднелась деревянная будка — не то сарайчик, не то уборная. А еще дальше, наполовину утопая в зелени деревьев, посвечивала желтизной стена дома, огороженного колючей проволокой. За оградой простиралось заброшенное поле. Похоже, перед домом когда-то был плодовый сад. Теперь от него осталась одна большая ветвистая вишня, а под нею, неподвижная как тумба, восседала женщина. В поле за оградой можно было разглядеть катившего на велосипеде мужчину; на плече у него сверкал моток проволоки.