На улицах знойно и пыльно. Как будто в воздухе мельтешат несметные рои букашек.

При виде свежей прозрачной листвы Вестрену делалось не по себе. С каждым днем все более пышное убранство природы угнетало его. Он уже знал: любой новый расправивший благоухающие лепестки цветок усугубит его страдания.

Однажды он не вынес. Встал задолго до рассвета и вышел на улицу. Дул свежий ветерок, в небе уже полыхали утренние краски. Дома́ слегка зарумянились.

С болотистых берегов Гаммельстанского залива вспорхнула стайка чаек-хохотуш. Собрались лететь к базарам и пристаням: все утро будут радостно галдеть, таскать у рыбаков рыбу, а вокруг в ликующем солнечном свете будут сновать люди, будут плескаться о берег волны.

Стаи чаек взмывали над просыпающимся городом. Временами с высоты доносился их пронзительный крик.

Вдруг одна из чаек попала в полосу солнечного света. На несколько мгновений засверкала ярким пурпуром.

Вот тут-то ее и увидел Вестрен. И трепет охватил его. Он увидел чайку: легко и плавно двигались крылья поразительно чистых тонких очертаний. Вестрена ожгло невыразимой тоской. Пылающий силуэт опалил его трепещущую душу.

Погода выдалась ясная, ветреная. Вестрен весь день слонялся по городу.

Ближе к вечеру, когда ветер стал нестерпимо резким и жаркой лазурью вспыхнуло море, он вдруг остановился на углу улицы.

Глубокая беспричинная боль пронзила его. Она рвала на части исстрадавшееся сердце, она сломила его. Вестрена больше не существовало. Рухнули стены, отгораживавшие его от мира, и резкий ветер ворвался в душу.

Он так устал и ослаб, что никак не мог определить, где он и который теперь час.

В душе его рухнули стены.

Он глубоко вздохнул. Потом еще и еще. Удивительно: он снова дышит. Ему казалось, что раньше он не умел дышать.

А может, это его душа научилась дышать?

В этот предвечерний час он ощутил изумительное спокойствие. Будто в его сердце заструилась с тихим журчанием прозрачная вода.

В библиотеке в этот час особенная тишина. Она наступает, когда на окнами сгущаются синие сумерки и кажется, что зябко подрагивают стройные колонны. Вестрен услышал звон колоколов Кафедрального. Представил, как этот серебристый звон, проникнув сквозь голубые квадраты окон, наполняет тишину и касается тускло мерцающих корешков книг.

И тут им овладела странная причуда, захотелось снова полистать опостылевшие ему книги.

Не отдавая себе отчета, он повернул в сторону библиотеки. Шел по улицам как лунатик. Неведомая сила вела его. Он машинально преодолел три ступеньки, толкнул тяжелую дверь, раскланялся с гардеробщицей, расписался в регистрационном журнале. Как во сне прошел по увенчанному куполом вестибюлю и очутился в знакомом зале.

Уселся за свой стол и принялся медленно перелистывать взятую наугад с полки книгу.

С ним что-то произошло. Это что-то назревало медленно, почти незаметно. Приближалось к нему изнуряюще долго. Оно напоминало хмурый и бледный зимний рассвет.

Неожиданно для себя Вестрен поднялся, подошел к картотеке и начал просматривать новые поступления. Взял несколько красных бланков, чтобы заказать книги. Теперь он знал твердо: больше никаких диссертаций.

Но знал и другое: пусть медленно, пусть трудно, он все равно будет работать.

Его действительно интересовало бургундское средневековье. Теперь уже по причинам, понятным только ему самому.

Бургундия исследована довольно поверхностно… Существует множество спорных моментов…

Вечером из библиотеки он пошел домой. Жена ждала его. У нее был усталый, невыспавшийся вид.

Он попросил есть.

Жена молча прошла в кухню, включила газ и подогрела оставшуюся от обеда еду.

Скоро она возвратилась и поставила перед ним тарелку.

Он ел с аппетитом. Она сидела рядом и смотрела, как он ест.

Наконец-то, в нее будто вдохнули успокаивающую легкость. Похожую на тихо накрапывающий дождь, на ласковый душистый ветерок.

Она смотрела, как он ест. Ел он быстро, даже с жадностью.

Лампа на потолке уютно желтела. Дверь в спальню была слегка приоткрыта. Там в кроватке спала малышка Анслёг. Ее нежное дыхание было ровным и легким.

Когда он кончил есть, жена подошла к нему. Он притянул ее к себе. Они припали друг к другу.

Слились в поцелуе, похожем на безудержный горестный плач после долго-долго сдерживаемых слез.

Где-то вдалеке в сиреневом, уже почти летнем небе реяла радиомачта. Подобно незатухающей лампаде, светилась она теплым алым огнем.

Мама увезла меня в деревню подальше от войны.

Однажды в пятницу вечером, когда я стоял на лестнице с соседскими девочками, через город пролетел самолет и направился прямо в нашу сторону. Мама случайно вышла на порог и загнала нас в дом. Помню, как сердито она посмотрела на самолет в небе. Наутро говорили, что он бомбил аэродром и убило корову тамошнего сторожа. Мама сказала, что немедленно увезет меня в деревню.

Во второй половине дня мы сидели в автобусе и ждали отправления, мама — впереди, рядом с водителем, я — сзади, между курящими стариками. Они прочищали трубки или стучали папиросой о пачку и походили на игроков, ожидающих, что кто-то сделает ход. Было шумно. Люди не переставая говорили, каждый как бы разминаясь и вызывая других на откровенность. Старики избегали разговоров о собственных делах и обсуждали соседей, пересказывали всякие слухи, вспоминали совершенно незнакомых людей и многое другое. Так бывало всегда, да и теперь дальше этого не пошло.

Потом автобус тронулся и поехал по булыжной мостовой, подпрыгивая, грохоча и дребезжа. Перед лицами пассажиров качался дым. На улице стояло лето.

В деревне Майвала у бабушки тоже было лето. Нам с мамой пришлось идти пешком от развилки, и мы обливались по́том.

Бабушкин дом стоял на холме между большими березами. Мы поднялись к нему с проселочной дороги по тропинке, окаймленной каменной изгородью. Это так называлось — «каменная изгородь», хотя на самом деле по обе стороны дорожки были просто навалены кучи камней.

Со двора далеко за полем виднелась следующая деревня, где родился папа. Простор был наполнен светом. Где-то там в лесах стояли бедные избы, про которые рассказывали разные истории. Где-то муж убил жену или жена мужа, где-то в давние годы кто-то поджег соседский дом, и теперь лишь руины зарастают травой. Лес походил на книгу, из которой постепенно исчезают буквы.

Пока я шел, у меня рубашка прилипла к спине. Бабушка в белом платке начала хлопотать, кормить и поить нас. Я почувствовал себя дома и стал собирать цветы в стеклянную банку.

В деревне у меня было много приятелей, одного из них звали Ристо. Вечером мы пошли на рыбалку и удили чуть не до темноты, хотя мама и приходила на берег звать нас. Ристо был старше меня на несколько лет. С этим низкорослым, но сильным мальчиком не стоило ссориться и драться. Перед тем как разойтись, мы почистили рыбу и договорились, что на следующий день пойдем гулять по деревне.

Войны здесь не было и следа, но в тот же вечер в сторону города пролетел самолет. Я стоял во дворе у поленницы и смотрел, как он грохочет навстречу закату. Обычно самолеты появлялись вечером или ночью. Он постепенно уменьшался, сперва исчез звук, а потом и сам он пропал из виду.

Бабушка рассказала, что в начале войны, когда прилетели первые самолеты, Ристо привязал к палке красный платок, залез на крышу школы и стал им размахивать. Он думал, что они не будут бомбить, если увидят красный флаг. Учитель обозвал его предателем и с досады стучал палкой по стремянке. Кончилось дело тем, что Ристо оставили в школе после уроков.

— Он даже говорит по-немецки, — сказала бабушка об учителе. — Злится, что не может идти на фронт, чтобы воевать за великую Финляндию. Он такой близорукий, что его не взяли.