Вестрен вдруг почувствовал, что насквозь продрог и ускорил шаг.

Как-то вечером раздался телефонный звонок. Вестрен снял трубку.

Жена не сводила с него глаз, стараясь ни слова не пропустить. От ужаса она боялась пошевелиться.

Да нет, вроде ничего страшного. Он такой, как всегда. Обычная его манера говорить тихо и сдержанно. Знакомо медленные, неловкие движения. Такой, как всегда.

Это был тот самый звонок, как он ждал его! Звонил сам декан. Ему весьма жаль. Чувствовалось, что ему неприятен этот разговор, очень уж тихий и неуверенный у него голос. К сожалению, они не могут принять его работу. Один из рецензентов считает ее негодной для публикации. На факультете состоялось обсуждение, долго спорили. Многие были за публикацию. Но против оказалось все-таки большинство.

Вестрен силился понять. Вслушивался в слова, далекие, пустые, но смысл их ускользал от него. В глубине души он все время этого боялся. Яростно, будто собственную смерть, гнал прочь кошмарные предчувствия.

И вот оно, свершилось. Как же это? Боли он не чувствовал. Только леденящее душу спокойствие. Мертвящую легкость.

— Вам нехорошо?

Вестрен поблагодарил за участие, господин декан так любезен. Голос Вестрена был совершенно спокоен.

Положив трубку, он несколько раз прошелся по комнате.

Подошла жена.

— Кто звонил? — спросила она дрожащим голосом.

— Декан. Диссертацию не приняли.

Ей хотелось прижаться к нему, поцеловать. Но он, пряча лицо, опустил голову.

И опять принялся шагать по комнате.

В эти минуты его смуглое лицо стало одухотворенным. Безмятежно спокойным и строгим. В синем свете сумерек сгладилась грубая резкость черт. Только у рта легла еще одна горькая складочка. Да чуть порозовели белки глаз, и слегка подергивались веки.

Боль пришла позже. Однако он продолжал свои одинокие прогулки. Это была изматывающая жгучая боль, не отпускавшая ни на миг. Прорвало все старательно возведенные им плотины, рухнули мощные стены, сорваны защитные покровы. Душа непрестанно кровоточила. Весь он словно сплошная рана, из которой струятся, прямо на уличные камни, его силы.

Он бродил и бродил по городу. Он был похож на тяжело раненного зверя, обезумевшего от боли. Ведь он уже далеко не молод. Все потеряно, безвозвратно.

Похоже, сейчас начнется дождь. Вокруг такая духота и темень. Невозможно дышать. Весь город нестерпимо сверкает каким-то болезненным блеском.

Над морем набухала гроза. Над самой поверхностью сверкающей гавани мчались в сторону города свинцовые тучи.

Вот уже и одиннадцать часов. Толпы людей, взбудораженных, разомлевших от тепла, хлынули из бетонных коробок кинотеатров. Громко галдела подвыпившая компания.

Он свернул к набережным.

На Южной пристани что-то строили. Работал копер. Стальная громада поднималась — падала. Удар стальной бабы по свае, сталь била по дереву. Сперва сизые клубы дыма, секунда, другая — удар. Громада падала, гремели ритмические удары. Ему казалось, удары звучат все чаще. Они отдавались в голове, будто это били по его мозгам, нет, это невыносимо. Лучше уйти отсюда. Прочь.

Незаметно для себя он очутился у Северной пристани. Вон темные корпуса фабрики и вспышки пламени над газовым заводом.

Яркие огоньки, упав в маслянистую зыбь, расплывались, рассыпались на осколки. Извивались оранжевыми и голубыми полосками, будто воспаленные нервы. Парились в зловеще булькающем лиловом вареве. Может, здесь котлы преисподней? Нервы расплывались в пятна. Горели огнем. И колыхались, колыхались.

Вестрену показалось, будто пламя охватило весь город. Море огня бушевало в небе, оранжево-голубые всполохи переметнулись с маслянистой зыби на небо.

Асфальт обожгли первые капли дождя.

Через секунду над замершим в ожидании городом разразился ливень. Буйный неистовый дождь. Обрушился на городские улицы. Хлестал по крышам жилых домов. Щедрый, теплый. Смывая чад и пыль, уносил их по желобам. Фонари, словно пышные цветы, клонили головы к залитым потоками тротуарам и мостовым. Они заискрились отражениями фонарей и неоновых вывесок. Вентиляционные трубы ресторанов с ворчанием выбрасывали запахи подгоревшего масла, одеколона, табачного дыма и винного перегара. Город напоминал мчащуюся галопом, разгоряченную лошадь: играет каждый нерв, каждый мускул, с губ летят клочья пены.

Дождь прекратился совершенно неожиданно. Умытый город отдыхал. Он весь заиграл чистой коралловой гаммой. Сочно-коричневыми стали посыпанные гравием дорожки в парках. Асфальт источал свежую лазурь. На газонах проклюнулась ярко-зеленая травка. Асфальтовые крыши влажно блестели.

В эту ночь на всех деревьях раскрылись почки. Огромные красновато-коричневые почки каштанов выпустили белые султаны. Клены расправили золотые соцветия, ясени надели длинные, похожие на пурпурных гусениц, сережки. Запахло древесным соком, молодой травой, медом.

Вестрен одиноко брел по улицам.

На Хагнесской площади какой-то человек избивал другого, притиснув его к мостовой. Выяснение отношений окончилось непредвиденно. Лежавший ударился лицом о камни, и испещрявшие их трещинки заалели кровью. Как только подъехала сверкающая полицейская машина, толпа зевак рассеялась, будто ничего особенного не произошло.

Вестрен брел дальше, потрясенный увиденным.

В час ночи, прорвав облачную пелену, выплыл месяц. И поплыл, золотисто-рыжий, над городскими кварталами. Казалось, еще чуть-чуть — и он заденет шпиль церкви св. Иоанна.

Вот затормозила аварийная машина. Из нее выскочили дорожные рабочие в желтой униформе, поставили ограждения, навесили желтые и красные фонари. И вот уже стучат кирки, вгрызаются в землю ломы. На глазах растут беспорядочные груды камней.

Над трамвайными рельсами посыпались искры от сварки. Ослепительной голубизной вспыхнула сталь. Вестрен зажмурился.

На мгновение из темноты выступило его лицо. Страшно усталое, напряженное.

Скоро все было закончено. Камни водворили на место, фонари убрали. Со скрежетом втащили последнюю кирку. Машина исчезла. Ее поглотила ночь.

Вконец измученный, Вестрен брел по улицам. Асфальт уже просох и слегка пахнул аммиаком. Растаяла зеленоватая дымка, окутывавшая фонари мерцающей пеленой.

А над городской суетой, над будоражащим ядовитым блеском ночных огней веял безмятежный прохладный ветерок. Освежавший, будто терпкая мякоть черного винограда. Незамечаемое припозднившимися прохожими, цвело недосягаемой холодной красой усыпанное звездами небо.

Миновал месяц.

Как мучительны были для Вестрена ночи. Совсем извела бессонница, он бросался в кровать и лежал, истекая по́том. Как ненавидел он эту мягкую кровать, эту отвратительно пухлую перину. Белые простыни жгли, словно были сотканы из крапивы.

От удушливого тепла ему делалось дурно. Он готов был лечь куда угодно. Лишь бы ему было жестко и холодно.

Как-то утром жена нашла его лежащим на полу.

Дни превратились для него в настоящую каторгу. Он продолжал читать лекции в Университете. И всякий раз ему стоило неимоверных усилий заставить себя идти через город, потом войти в аудиторию и целых сорок пять минут говорить.

Он вел себя так, будто ничего особенного не случилось. При встречах с людьми делал нарочито спокойное, непроницаемое лицо.

Однако когда он возвращался домой, рубашка бывала насквозь мокрой от пота, он без сил падал на постель. Сжимался в комок, будто младенец в материнской утробе. И засыпал, словно загнанный зверь.

Утренние часы тоже были не лучше. Все раньше всходило солнце. Лучи его все настойчивей проникали сквозь оконные стекла, скользили по комнате, безжалостно высвечивая потершуюся обивку на старом кресле. Добравшись до лица Вестрена, жгли кожу.

В скверах все громче распевали птицы. Их несмолкающее свежее щебетанье надрывало душу. Раскаленными иглами впивалось в мозг. Огромные яркие цветы распускались на клумбах. Буйно цвели надменные экзотические кустарники.