— Погоди-ка… да скоро будет три десятка лет.

— А почему говорят, что твой дядя пропил целый поселок?

Дед опять усмехнулся, Ханна любила, когда дед смеялся.

— Где это ты такое слыхала?

— А это Лаурин Юусо, — доложила Ханна. — Говорит, что когда ты был маленький, то у вас был большой дом, а когда ты вырос, то поехал в Сортавалу и женился на бабушке. Вы должны были вернуться и жить в этом большом доме, но только дядя все пил и пил. Что он такое, интересно было бы знать, все время пил?

— Ох, боже ты мой… пил как обычно пьют. Все в глотку выливал, что добыть удавалось. А достать можно было, пока были деньги да лес. А когда стал дома да поля продавать, то и водка кончилась. Тогда-то мы, все братья, и купили каждый себе по домику, в долг, конечно.

— Да ведь если так пить, то и помереть недолго?

— Вот он и помер, в свое время. Но держался долго. Сначала спустил лес, потом поля, в конце концов и дом…

— А потом и дух испустил?

— Да, потом и дух. А чего это ты спрашиваешь?

— Думаю просто, что если от водки умирают, то что ж это за смерть такая? Это, наверно, совсем другая смерть, чем у отца, который на войне погиб, да?

Дед нежно прижал к себе Ханну.

Тут такое дело, что когда человек умирает, то перестает дышать и душа уносится на небо. Только на войне бывает смерть быстрая, разом. Совсем другое дело, когда смерть медленно подкрадывается, как бы дразнит, никак не идет, хоть человек, может, и готов умереть… Словно бы играет…

— А твой дядя долго мучился?

— Долго… полгода болел.

— Отец там на войне, верно, и полминутки не мучился?

— Да пожалуй, что так, а может, и того меньше. Погиб, и все.

— Мама говорит, что лицо у него было такое черное, что даже гроб нельзя было открыть. Я потом сон видела, будто мы с отцом идем по мосту, вон там, в Раутакорпи: он шагает рядом со мной и говорит… такое говорит, чего и никому не расскажу… но только я во сне его лица не видела, как будто головы вовсе не было, плечи и все, но голос слышен был.

— Вот какие сны ты видишь… — задумчиво произнес дед.

— Да, — и Ханна тоже задумалась. — А знаешь, дед, скольких человек отец успел убить там, на фронте? И какие они были там, на другой стороне, такие же, как мы, или нет?

Дед пожал плечами и затем кивнул.

— Такие же, сколько хочешь таких же, как мы. Ведь война это что? Это когда простые люди стреляют друг в друга, даже если им этого вовсе не хочется. Начальники командуют, а ты выполняй.

— Дед, а война больше не вернется?

— Нет, детка, не вернется. Теперь у нас мир.

Ханна глубоко вздохнула, оглядела двор, березки и благоухающие кусты роз у амбара. Она посмотрела на сарай, там, в темноте знакомых углов, было множество интересных вещей. Она припомнила солдат, которые курили, сидя на травке. Потом она вспомнила осветительную ракету, которая была как полная луна посреди темной ночи, но только очень страшная. Она летела с неба на зимнюю землю и освещала всю округу призрачным светом. Теперь был мир.

— Мир… — Ханна попробовала слово на вкус. — Мир… Так что никто больше никого не убивает из ружья. Я помню, как мы возвращались из эвакуации. Я сидела за спиной у Вейкко, на его вещмешке, мы ехали на поезде, и в вагоне было полно солдат… Какая-то тетка хохотала как ненормальная, и все остальные тоже смеялись. Я спросила у Вейкко, почему они все время смеются. Вейкко сказал, что человек всегда смеется, когда очень сильно устанет. Я еще ответила, что это неправда, что от усталости человек плачет. А он сказал, что это совсем другая усталость.

Дед опять смотрел куда-то невидящими глазами. Ханна прижалась к нему. Как же она любит своего деда, прямо сердце разрывается.

— Дед, а дед, я у тебя кое-что на ушко спрошу… А эта война, она уже никогда-никогда назад не придет?

— Нет, детка, не придет, больше уже не придет. Люди устали от войны. Разве такой старик, как я, захочет бросить свой дом? А ведь и эту нашу избенку могли разбомбить, да, к счастью, уцелела она. Возвращаемся мы из эвакуации, смотрим, а она стоит себе на краю поля. То-то было радости… Многие остались без дома, разбрелись кто куда, по чужим деревням слезы лить.

Ханна кивнула.

— Если бы не война, Самули бы к нам не пришел, — сказала Ханна. — Как ты думаешь, дед, мама теперь довольна, что заполучила своего Самули?

— Похоже, что довольна, — ответил дед и поглядел на девочку. — Почему все-таки ты его недолюбливаешь?

— Да нет, ничего… просто он не мой отец.

— Так ведь он в отцы и не набивается. Ты здесь живешь, а мама и Самули по соседству. Куда уж лучше для ребенка: целых два дома! Соскучишься по маме, так пути-то всего километр. По деду соскучишься — назад бежишь.

— Я тебя, дед, очень сильно люблю…

— Не жми так, а то до смерти задушишь… погоди-ка, закурю самокрутку…

— А помнишь, ты зимой дул мне в ухо табачным дымом, когда ухо болело, — вспомнила Ханна. Дед курил и усмехался. Ханна тихо сказала: — Мне так страшно… эта школа… я видела на вступительных экзаменах девочек, все такие важные… и я совсем не понимала, что они говорят. Учительница, та, у которой было красивое платье, еще тогда сказала, что надо же, до чего мало поступающих из деревень, ведь все эти девочки городские. Только мы с Лаурой вдвоем… Я как об этом подумаю, так даже сердце сжимается.

— Девочки как девочки, не страшнее других людей. А если они говорят о таких вещах, которых вы не понимаете, так скоро и вы узнаете. Жизнь не прожить без того, чтоб иногда страшно не было. Это даже на пользу. Как настанет трудная минута, надо стиснуть зубы и сказать себе, что завтра в это же время все будет уже совсем по-другому. Так или иначе, о что-нибудь за сутки да переменится.

Ханна слушала дедов голос, и ей казалось, что ее окутывает какое-то теплое облако. Какой дед умный! Будет ли она такой же умной, если проживет столько, сколько он?

— Знаешь, когда я пойду в эту школу для девочек, то буду там учить шведский язык, так что если я когда-нибудь окажусь в Швеции, то все пойму, что они говорят. А то поди знай, еще продадут меня в рабство, если я ничего не буду понимать.

Дед опять усмехнулся.

— Да-а… А я и не додумался на это дело взглянуть с такой стороны.

Они долго сидели молча. Мысли приходили и уходили. Ханна хотела о чем-то спросить, может быть, о Самули, но потом ей вдруг показалось, что не стоит. Пока есть дед, все в порядке. Еще о многом можно успеть поговорить. Неожиданно дед взглянул на Ханну, и ей показалось, что он знает все ее мысли. Но дед ничего не сказал. Прошло еще много времени, прежде чем он очнулся.

— Три часа… пора приниматься за дела. Да ведь и баньку надо бы истопить. Летом-то каждый вечер топим. Пойдем-ка за дровами, так и бабушка не станет ворчать…

Вечером кукушка в лощине куковала так долго, что Ханна, стараясь не шуметь, успела подобраться поближе и заслушалась. Кукушки не было видно, ее никогда не удавалось разглядеть, она сидела где-то среди еловых ветвей, и только голос ее звучал… Ханна слушала кукушку и неожиданно поняла, что думает об осени. Осенью уже не будет куковать кукушка, ни эта, ни другая. Осенью начнется школа, и она уедет отсюда, распрощается с этой ложбиной и с летом. «И тогда мне станет грустно, — подумала Ханна, — я уже сейчас знаю, что буду скучать без всего, что живет здесь вокруг меня, ни о чем таком не задумываясь».

Рантанен лежал на больничной кровати боком, оберегая наглухо зашитый, свежий разрез. Шов начинался ниже лопатки и через подмышку тянулся к левому соску. На спине выше шва была еще одна неширокая, но более глубокая колотая рана, «spicus colte panensis», собственно, из-за нее-то он сюда и попал. Рантанен был бледен, лоб покрывали капли пота, под глазами лежали черные круги, волосы растрепаны. На тугой повязке на уровне ключицы выступило красное пятно.