— Почему? — спросил сотрудник.

— Потому что она получилась очень скучной, — ответил я.

Он молча глядел на меня. Второй редактор напомнил, что вечером я должен быть на одной встрече. Я вышел.

Дома я снял в прихожей пальто, из стоявшего тут же маленького книжного шкафа взял книгу и отнес на стол в комнату. Утром я поленился застелить постель и теперь уселся на нее. Сквозь неплотно задернутые шторы я видел в окно кусочек неба, серого и тоскливого. Я направил абажур маленькой лампы на стол и включил свет. Я наглухо задернул оконные шторы и теперь в них не было ни единой щелки, сел и стал читать. В книге рассказывалось о путешествиях финских исследователей прошлого века в Азию. Ученые часто испытывали трудности из-за незнания языков, загадочного характера местных племен и их странных обычаев. Я сидел и читал до тех пор, пока не кончил книгу, потом я положил ее в стопку прочитанных на пол возле стола.

Я оделся и отправился в бар. В это время, ближе к вечеру, в баре было пусто. Блюдо, которое я заказал, девушка разогрела в микроволновой печке, и еда была настолько горячей, что обжигала рот. В бар вошли парни из профессионального училища, они включили музыкальный автомат, слушали пластинки и все вместе играли в карты. Потом они заспорили, кто сколько выиграл и кому сколько причитается.

Я вышел. Было уже совсем темно и в свете уличных фонарей мелькал редкий снежок. Подойдя к своему дому, я обогнул его так, чтобы меня не было видно из окон.

Я поднялся на крыльцо, стал искать ключ и тут заметил возле двери мальчишку-рассыльного из редакции. Он протянул мне конверт. Я вскрыл его, оборвав край, а заодно и часть письма. Второй редактор напоминал о вечерней встрече, где мне необходимо было быть, чтобы дать материал в газету. Огрызком карандаша я написал на оборотной стороне листа «Не пойду, это не важно», сунул письмо в конверт и велел мальчишке отнести его в редакцию.

В комнате я раздвинул шторы и долго сидел возле окна, глядя на белые хлопья. Когда снег перестал идти, я снова задернул шторы и лег на кровать. Так в одежде я и заснул, посреди ночи открыл глаза и больше спать не мог. Из стопки книг я взял одну и читал до утра.

Прошло три месяца. В феврале стояли холодные и прозрачные дни. На обочинах высокими сугробами лежал снег, улицы песком не посыпали, и в центре города мне случалось видеть закутанных в платки старушек, которые, толкая перед собой высокие санки, направлялись за покупками, и детей, бегающих на лыжах прямо по дороге. Хотя мороз часто доходил до тридцати градусов, холод не чувствовался, потому что море замерзло и ветра не было.

Каждый день я ходил в редакцию, но долго там не задерживался. Я писал положенное мне количество материалов, в очередь со вторым редактором макетировал газету, но по старым образцам, и хотя я всегда говорил, что макет портят объявления, которые постоянно вставлял секретарь редакции, в глубине души я знал, что я просто не умею красиво разметить полосу. Часто я замечал, что газетные страницы получаются бестолковыми, потому что материалы расположены бессистемно и даже самые короткие статьи переносятся со страницы на страницу. В таких случаях я спешил уйти из наборного цеха и отсиживался в кабинете, если там никого не было, или же уходил в город.

Когда я приехал сюда, стояла зима, и я иногда вспоминал ее. Снег падал крупными хлопьями, и на вокзале было много военных, ходили патрули, ездили «джипы». Я выстоял очередь на такси и поехал по адресу, указанному в газетном объявлении, внес в комнату свои нехитрые пожитки, одежду и книги. Потом я вышел на улицу и вдоль длинного ряда деревянных низких домов направился к центру города. Уже тогда я видел, как ломали эти домики, чтобы освободить место для многоэтажных зданий. На каменных фундаментах еще стояли стены и высокие круглые печи, а рядом с развалинами были сложены распиленные циркулярной пилой бревна. По фундаментам, обломкам кухонных плит и кафельным печам я пытался представить себе жизнь, которая десятилетиями текла тут, в этих домах.

Я вошел в первый попавшийся пивной бар, где было полно народу. Меня провели к столику, за которым уже сидели мужчина и женщина. Они не сказали мне ни слова. Официант принес заказанное пиво. Посреди бара, развлекая публику, стоял старик с гармонью. Каждый раз перед тем, как запеть, он спрашивал, какую песню желает публика, и каждый раз из-за отдельного заднего столика справа поднимался и подходил к музыканту сутулый мужчина. Он протягивал пятерку и просил спеть «Зов равнины». Гармонист, отбивая такт ногой, подбирал аккорды и хрипло заводил: «Прошло мое детство на севере, и помню его я всегда…»; вскоре к нему присоединялись пьяные голоса со всех столиков.

Других песен в тот вечер не пели. Я не знал слов, но мой сосед по столику пододвинул ко мне отпечатанный на ротапринте лист, пальцем указал нужное место и я запел вместе со всеми: «И вновь я вижу луга, любимая снова со мной…»

Ночью я шел домой, насвистывая эту мелодию. Снегопад кончился, мороз окреп. Все звезды казались твердыми и яркими.

В ту первую зиму я много ходил пешком, хорошо изучил городские улицы и парки в центре и заречную часть, где возле мостов теснились уродливые многоэтажные дома, а повыше стояли старые деревянные домики, которые распространяли вокруг приятный запах горевших в печи дров.

Той зимой потеплело в апреле и все сразу перепуталось: ночью морозило, днем пригревало солнце, все таяло, на дорогах стояла слякоть, к вечеру холодало, а ночной мороз покрывал дневные лужи тонким ледком.

На реке тронулся лед, я бродил по прибрежным улицам, переходил по нижнему мосту на другую сторону, мимо электростанции шел вверх по течению, по плотине возвращался обратно, и однообразный ритм шагов усыплял ненужные мысли, как делает это вино, но только медленнее.

На ходу я внимательно разглядывал то, что обнажал таявший снег: коричневую прошлогоднюю траву, голые ветки, мусор, по которому сейчас можно было прочесть историю прошедшей зимы. В верховьях реки таяли лесные и болотные снега, воды настолько прибавилось, что пришлось открыть все шлюзы и направить течение в прежнее русло, и река свободно текла мимо турбин целую неделю. Я смотрел, как тяжелый черный поток вырывается из шлюзов и разбивается внизу на пенистые брызги, взлетавшие высоко вверх, словно белый дым.

Я думал, что наступила весна, но снова выпал снег, продержавшийся неделю.

В конце мая еще шел снег, а на березах уже проклюнулись почки, и ребятишки слепили под моим окном снежную бабу, воткнув ей вместо пуговиц и глаз желтые пуховки вербы. По дороге на работу я сильно простыл, получил недельный отпуск и провалялся дома, читая подряд все книги, что у меня были об исследовательских экспедициях и путешествиях в Арктику. Я не стал покупать лекарства, выписанные мне редакционным врачом, а просто переболел свою болезнь, потому что болезни для этого и существуют. Я перенес жар под сорок, сумбурные ночи и дневную вялость, предшествующую вечернему подъему температуры. Я ел мало и похудел. В день, когда у меня последний раз был жар, температура упала потом так стремительно, что я решил: умираю. Но все-таки я не умер, и когда закончился мой отпуск, снова вышел на работу.

Весна сделала все свои дола за неделю. Листья на березах, которым пришлось ждать из-за затянувшейся зимы, выросли до своей нормальной величины, а красно-коричневые тополиные сережки сменились зеленой листвой.

Теперь я работал целыми днями, писал о культурных событиях и городской жизни, комментировал материалы, помещенные в других газетах. Я участвовал в редакционных совещаниях и планировал специальные летние выпуски, задумывался над повышением своей квалификации и способами избавления от типографских ошибок. За одну из моих публикаций меня даже похвалили, то ли шеф, то ли главный редактор, а может, просто кто-то из отдела новостей.

Однажды, когда я работал над очередным выпуском, наклеивая на макет полоски статей и копии снимков, в кабинет зашел Исола, человек с жидкой бородкой, одетый в вельветовый костюм, и, не говоря ни слова, бросил мне на стол какую-то книгу. Потом он уселся на стул и закурил сигарету, выпуская дым через плотно сжатые, пожелтевшие от табака зубы. Я видел его несколько раз прежде, когда он приходил в редакцию в надежде сбыть свои стихи и статьи. Стихи у него не брали, а статьи всегда передавали в общий отдел, и даже для этого отдела они были маловаты по объему, а Исола потом являлся справиться о своих материалах или же звонил по телефону.