Он словно притаился в какой-то озлобленности. Возможно, его также раздражали мои привычки, мои действия, моё присутствие, но спустя неделю телефонный звонок выдернул эту занозу, он вернулся из кухни в комнату, плюхнулся на диван, словно силы совсем закончились.

— Я знаю, где банкир. — Макс даже поперхнулся словами.

Послевкусие этих сказанного было тягостным и неприятным, будто отдавало гнилью. Мы оба знали, о ком идёт речь и что для нас обоих означает само существование этого существа.

— Жив? — Голос предательски дрогнул.

— Жив.

— Жаль, хотя такое не тонет и не потому, что древесина.

— Он в Австрии, какая-то афера с кино.

— Актёром стал? Ах, нет, наверное, режиссёром? — Внутри всё свербит от гнева. — И всё же жаль, что он жив. — Мне становится нехорошо от всех этих мыслей, внутри желудка кислотность возрастает, словно я глотнул уксуса. Хожу из стороны в сторону, из угла в угол. Пока не вышел на узенький балкон. Дышу.

Потревожив свои запасы, Макс нервными, отрывистыми движениями срывает фольгу и обдав звучным хлопко́м тишину квартиры шумно открытой бутылкой Просекко. В очередной раз к чёрту принципы, беру бокал.

— Говорят, есть справедливость. Всё вернётся бумерангом… — делаю глоток. — Где же эта справедливость?

— Подожди немного, нужно время. — Макс дружески обнимает за плечи, слегка трясёт. — Думаешь, я не бесился? Всё то же самое. Только я напился в тот день. Правда, легче стало. Вырубает напрочь, а на следующий день так болела голова, что я даже думать не мог, а потом эмоции стихли. Хочешь, напьёмся? — Обхватывает за плечи, прижимает к себе как обиженного ребёнка. Подливает ещё немного в бокал.

— Давай, но только не сильно.

— Напиться не сильно, это не напиться, а выпить. Это ещё хуже! Знаешь почему? Выпив человек дуреет, но может продолжать делать. И что он делает? Точно какую-нибудь фигню. Лучше уже тогда напиться так, чтобы идти было невозможно.

Меня это искренне рассмешило. Не нужны были ни его сентиментальность, ни утешения, ни слова. Мне хотелось отключиться, и я согласился осуществить его план по алкоголю. Сначала мы пили, стоя на балконе, он, прижавшись к стене, я, прижавшись к его груди спиной. В этот момент старушка могла удостовериться в правдивости нашей легенды. Но мы не изображали пару, просто балкон был узкий, и ветер был сегодня прохладный.

Ветер всё усиливался и вскоре дождь крупными каплями обстреливал нас. Укрывшись в квартире, мы перебрались на диван, забравшись с ногами, вооружившись пультом, он щёлкал каналами, подливая Просекко в бокалы. Когда мы дошли, до середины второй бутылки меня разморило. За окном уже было темно, когда, открыв глаза и ощутив тяжесть в животе, перед глазами были его босые ноги. Терпеть не могу вид босых ног. Самая неприглядная часть человеческого тела, уродливая даже у самых эталонных людей. Широкие ногти венчали пальцы средней длины, подёрнутые длинными чёрными волосами. Его пальцы не так уродливы, как большинства людей, но все же эстетического удовольствия не доставляли.

Какая тяжесть. Оказалось, он обвил меня как питон, головой он лежал на моём животе, а моя голова лежала на его бедре, ноги были почти на плечах, а ступни перед глазами. Допились до поз цирка дюсалей.

Выбиравшись, разбудил его, и мы снова выпили, а потом в голову пришла шальная мысль. Клуб. Благо в среду найти клуб не так уж легко, мы нашли открытый бар, с которыми в Лондоне после полуночи тоже нелегко.

— Ты сентиментальный? — Вдруг спросил он ни с того ни с сего.

— Не знаю, — Смотрю прямо в глаза, то, чего абсолютно не делаю. Вообще, избегаю прямые взгляды.

— И что, если меня не станет, даже плакать не будешь?

— Буду. — Такие разговоры лучше, переводить в шутку. Перевожу: — обещаю, что скачаю давние хиты Тани Булановой, возьму водки, ну и буду слушать, петь, пить и рыдать.

Мы рассмеялись.

Мы сидели, обнявшись какое-то время, упираясь затылком в висок, потом подбородком в плечо.

Гуляли в четыре утра по переулкам и мелким улочкам, вернувшись в квартиру с рассветом. Я не могу называть это место домом. Это квартира, в которой я живу, просто живу. Депрессивные мысли стали накатывать снова, но сил чтобы бегать, конечно же, не было, после такой ночи и алкоголя, даже речи об этом не могло быть.

Мы валялись на диване, вспоминая хорошие события из прошлого; общего прошлого. За окном было уже восемь, когда уснул под очередной рассказ, а засыпая думал, что румын сварил мне кофе и недоумевает, почему меня нет.

Как же он парой храпит.

Я сделал запись в электронном дневнике: «сегодня первый день за последние два года я не бегал без причины».

Я так долго собирал свои привычки, создавал этот образ. Образ того я, который мне нужен, который мне нравится, который я выбрал:

Человек, который не ест мяса, не пьёт алкоголь, не курит, бегает по утрам, ест чуть подогретый авокадо, пьёт крепкий кофе с лимоном без сахара и молока, отжимается по пятьдесят раз, приседает ежедневно и принимает контрастный душ. Зачем?

— Ты уже встал? — Зачем он нюхает мои волосы?

— Да, как видишь.

— Тогда я в душ. Может, погуляем? Или, может, устроим лондонский шопинг?

Я не успел ответить, как его голос померк в шуме воды.

Шопинг. Это, что-то из прошлой жизни. Из очень прошлой жизни.

— Принеси, пожалуйста, полотенце.

Почему люди теряют грань, заходя на два шага, когда уступил расстояние всего на сантиметр?

— Думаю, хватит. — Он выгребает несколько тысяч фунтов из плотно утрамбованной сумки на дне шкафа.

Всё это время у меня под боком была почти бомба из денег.

На Регент-Стрит, в небольшом магазинчике много мерил, много откладывал, потом отказывался, менял, ещё раз мерил. Снова откладывал и менял. Длительные примерки и совершенные покупки настроение не улучшили, только увеличили количество пакетов в руках. Шопинг может радовать, лишь когда, покупаешь, что-то очень неординарное. Сегодня было почти как под копирку. Футболки с длинным рукавом, приталенные пиджаки, чуть укороченные брюки и обувь на массивной подошве. Комплекс Наполеона? Нет, это про машины Escalade, а толстая подошва — это рывок в подростковое, с просьбой не напоминать о цифрах в паспорте.

Ужинаем на улице, за малюсеньким столиком. Едим лицом к лицу, практически молчим. Он стал другим. Раньше Макс казался совершенно иным. О таких, как он говорят, что он имеет свой стиль. Всматриваюсь в его лицо. Темно-карие глаза, цвета очень густой заварки и чёрные ровные ресницы, а брови словно их кто-то расчесал в разные стороны. Невысокий лоб, густые жёсткие волосы и всегда лёгкая щетина; даже если он только что побрился, серый тон частых чёрных сбритых волосков, всё же придаёт свой брутальный шарм. Прямой небольшой нос и узкая нижняя губа. Ну, ведь обычный мужик. Но этот пиджак, эта рубашка, то, как зачёсаны волосы, то, как он растягивает губы в улыбке, как носит сдвинутую набок кепку. При случайной встрече с подобным субъектом я оценил бы его, как продукт целой команды под патронажем искусного продюсера, а он даже не репетировал этого. Просто замахнул напомаженной ладонью жёсткие волосы вверх, сдвинул кепку и не застегнул верхнюю пуговицу пиджака.

Хотя и в его жизни были такие полосы, как несколько месяцев назад.

День прошёл настолько быстро, сменившись прохладным чуть мистическим вечером. Сидя на улице возле здания с кирпичной кладкой, подсвеченную крупными свечами, отплясывающими на терракотовой поверхности. Кирпич, свечи, мелкие огоньки, тёмные оконные проёмы, мистика. Есть в этом что-то притягательное.

Наш пьяный вечер продолжался в баре, затем выпив пару бокалов дома, поймали чёрный кеб и поехали к вокзалу Виктория. Туннель бурлил жизнью. Туннель — это название клуба, где из людей такое месиво, что смутно разбираешь, где же ты.

А рано утром мы шли под руку домой протрезвевшие и уставшие.