Так обстоит дело с названиями пяти сочинений, отсутствующими в тексте последних. Как мы видим, в отношении этих пяти названий у нас нет никакой уверенности в их подлинности, т. е. в их принадлежности авторам. Одно из сочинений — сочинение Хафиз-и Абру — известно нам только под чисто условным названием.

Все это составляет несколько больше одной трети из общего числа рассмотренных нами названий 16 сочинений.

Таким образом, количество произведений с сомнительными в отношении их подлинности названиями достаточно велико... Значение этого факта с научной точки зрения никак нельзя недооценивать, если вспомнить, что средневековый персидский автор обычно вкладывал в название сочинения свое представление- о нем. Поэтому утрата авторского названия или сомнение в его подлинности означает нечто большее, чем простую утрату одной лишь чисто формальной детали произведения.

У нас нет никаких причин считать, что в данном случае космографические и географические сочинения составляют какое-то исключение среди произведений других отраслей средневековой научной литературы на персидском языке. Поэтому по ним в известной мере мы можем судить о масштабах явления, о котором у нас идет речь, в названной литературе в целом.

Подведем теперь итог нашему исследованию. Его вкратце можно сформулировать так. Средневековый персидский автор, за сравнительно редким исключением, уделял должное внимание фиксации в сочинении, выражаясь современным языком, его выходных данных. Для этого он обычно использовал в сочинении три места — первый лист сочинения (лицевая или обратная сторона листа), предисловие и авторский колофон. Особо строгого порядка в расположении интересующих нас данных по этим местам не существовало. Все же можно сказать, что два первых места в сочинении служили преимущественно для фиксации имени автора и названия сочинения, а третье — преимущественно для фиксации места и времени написания (в особенности даты его завершения). Многие авторы, указывая те или иные данные на первом листе и в авторском колофоне, не считали нужным повторять эти данные или по крайней мере некоторые из них в предисловии. Между тем достаточно надежным местом для сохранения приводимых данных в средневековом персидском произведении являлось лишь одно предисловие в противоположность первому листу и авторскому колофону, которые в этом отношении оказались совершенно ненадежными, за что главная вина лежит на переписчиках рукописей, которые обычно обращали мало внимания на текст, помещенный вне рамок сочинения и органически с ним не связанный, а также довольно легко пропускали авторские колофоны, заменяя их своими. Все это приводило к утрате указанных там данных и имело своим конечным результатом появление анонимных и беститульных, а также недатированных и нелокализованных произведений.

Было бы, однако, ошибкой видеть в утрате этих данных в конечном счете результат одной лишь простой небрежности переписчиков рукописей. Действительно, нельзя себе представить, чтобы подобная небрежность и, главное, в таких масштабах могла иметь место со стороны переписчиков, если бы потребитель их продукции — средневековый читатель, со своей стороны, придавал бы существенное значение наличию в рукописи указанных данных. Из этого мы вправе заключить, что средневековый читатель, знакомясь с тем или иным произведением, обычно мало интересовался его происхождением, или, говоря конкретнее, такими вопросами, как, например, какой именно автор, где и когда написал данное сочинение и как он сам его назвал. Обстоятельство это, естественно, не могло не оказывать воздействие со всеми вытекающими отсюда последствиями и на отношение переписчиков к данным, о которых у нас идет речь.

Достаточно безразличное отношение средневековых читателей к этим данным, а следовательно, к тем вопросам, на которые они содержат ответы, отнюдь нельзя считать чем-то случайным. В нем лишь нашла свое вполне конкретное выражение одна особенность культурно-исторического порядка, присущая средневековому персидскому обществу и связанная с отношением этого общества к личности автора и к его произведению. Само собой разумеется, здесь мы не можем касаться этой большой проблемы в полном ее объеме, т. е. рассматривать вопрос об отношении средневекового персидского общества ко всей современной ему литературе и к ее творцам. Однако если говорить о произведениях научной литературы (например, исторической и др.), то в этом отношении нельзя не заметить одну очень характерную особенность: интерес общества к тому или иному произведению этой литературы обычно или очень мало, или даже вовсе не распространялся на личность его создателя, т. е. автора.

Обстоятельство это выявляет нам одну из характернейших черт средневековой культуры персидского общества, очень важную для ее понимания, в особенности если учесть, какое место в ней принадлежало книжной литературе. Вместе с тем то же обстоятельство в конечном счете объясняет нам и другой факт: причину сохранения множества памятников средневековой персидской литературы при одновременной утрате ими частично или целиком, говоря на привычном нам языке, своих выходных данных, в том числе и имен их авторов.

В культурной жизни средневекового Ирана литература занижала одно из первых мест. Поэзия была органически включена во многие сферы духовной и практической деятельности человека — религию, политику, дипломатию, школьное обучение, прикладное искусство, в бытовое общение людей.

Между тем мы еще сравнительно немного знаем о существовавших формах живого функционирования классической персоязычной литературы в обществе. Не только литературная жизнь средневековых городов, но даже литературная жизнь дворов обрисована в самых общих чертах, исследователи касались этой стороны культуры лишь попутно [70; 22, с. 125-127; 23, "с. 199-228]. Отказав придворной литературе в чести принадлежать к истинно художественным ценностям, специалисты обошли ее в серьезных исследованиях. Между тем литература, создаваемая почти на протяжении тысячелетия при меценатствующих дворах, составляет едва ли не большую часть поэтической классики. Тем самым наука не раскрыла в должной мере роль, которая принадлежала поэту в средневековом обществе Ирана.

Прямых свидетельств для познания этой стороны истории oкультуры мало. Однако и в косвенных источниках, которыми мы располагаем, можно найти предметную информацию. К сожалению, она не получила в науке необходимого учета и анализа. К числу ценных документов прошлых эпох следует отнести дошедшие до нашего времени тексты художественных произведений, и прежде всего диваны: отразившие в полноте разнообразный мир творчества того или иного поэта, диваны дают конкретные исходные данные для реконструкции многих сторон литературной жизни средневекового города.

Настоящая работа посвящена предмонгольскому Исфахану — одному из крупных центров классической персоязычной поэзии. На материале поэтического наследия исфаханских придворных стихотворцев мы попытаемся охарактеризовать те функции, которые выполняла поэзия при городских дворах. К работе привлечены диваны других поэтов предмонгольского времени, а также некоторые памятники письменности, сохранившиеся от XI в. Это прежде всего Маджма' ан-навадир — Чахар макале ("Собрание редкостей, или Четыре беседы"). Составленное придворным поэтом Низами Арузи Самарканди как апология феодальной интеллигенции, "Собрание редкостей" включает специальный раздел "О природе науки о стихе и о достоинствах поэта" [113, с. 55-86]. Отдельные сообщения, касающиеся роли поэта при дворе и его положения, содержатся в других сочинениях XI в. — в зерцале Кабус-наме [71], в Сийасат-наме ("Книга о правлении"), написанном везиром Низам ал-Мулком [126], в хронике Абу-л-Фазла Бейхаки Тарих-и Мае'уд ("История Мае'уда") [1].