Эта чаша, в которой вино ало, как аргаван, —
Эта влага живая — сама вода жизни она.
В вине этом скрыта ста жизней могучая сила,
Старо в этом кубке вино — но сам огонь юности в нем!
(К., с. 897)
Строки этих стихов, представляющие своего рода тосты, экспрессивны и эмоциональны, изобилуют императивами:
Ароматы вина примешай к благоуханию утра,
Темень ночи с рассветом мешает так раннее утро,
Рука у меня, опьяневшего, чаши не держит, —
Своею рукою мне в горло ее опрокинь!
(К., с. 770)
"Винная" поэзия включает элементы шутливой дидактики. К питью вина, по утверждению поэта, располагает весна, но еще больше вино необходимо в зимний холод:
В холодный месяц дей напиться — это ль не закон?
Содружеств" [поющей] флейты и [пьющей] глотки — это ль не закон!
Взгляни-ка, как лицо от снега побелело,
Глотком вина вернуть ему живой румянец — это ль не закон?
(К., с. 833)
Пить вино надо с самого утра — утверждают стихи,- чем раньше, тем лучше:
Поспеши! На рассвете ждет губ твоих чаша вина!
Пусть в чашах вино через край на заре перельется!
Ведь мы — не дорожная пыль, чтоб с солнцем вставать,
Похмелье прогнать новой чашей вина нам надо успеть до восхода!
(К., с. 707-708)
Шутливые сентенции и остроумные нукте дают целую систему доказательств во славу винопития и защиту опьяненных:
Весна пришла! Вставай, ибо теперь
Тому, кто трезв, не будет извиненья!
(К., с. 717)
Вместе с тем традиционная вакхическая персидская поэзия — хамрийат — сложна по содержанию. Вино — один из основных символов суфийского мистического учения, которое трактует опьянение как отчуждение индивида от земной тщеты и экстатическое слияние с божественной субстанцией. Но и помимо суфийского иносказания вино в условиях религиозного запрета — образ емкий. Это — поэтический знак сбрасывания уз, победы здорового естества и разума над условностями. Притягательность иллюзорного ощущения внутренней свободы и обеспечила такую популярность "винной" поэзии у средневекового читателя. Вакхическая поэзия переплела в себе дворцовое эпикурейское искусство, серьезную философскую поэзию реального мироощущения и мистическую догматику суфиев — элементы нерасчлененности этих планов, характерной для поэзии XIV в., мы видим уже у авторов исфаханской школы.
Философская "винная" поэзия, одна из ценных составных частей средневековой персоязычной литературы, ярчайшим выразителем которой был Омар Хаййам, широко представлена в диване Камала Исма'ила. Тема вина разработана поэтом в целой серии четверостиший (их более пятидесяти) и в десяти газелях. Показательно, что в этой части творчество Камала Исма'ила смыкается с творчеством Омара Хаййама: одиннадцать рубай нашего исфаханского поэта (девять из них — "винные") относятся к числу "странствующих" и приписываются Хаййаму [55, с. 149-155].
Стихам Камала Исма'ила присуще светлое, хаййамовское, утверждение земных радостей и попрание ханжеских запретов. Поэт утверждает право человека на утехи в быстротекущей жизни, которая, как бы то ни было, ценна своей неповторимостью:
Пока цветут вкруг нас веселья розы,
От радости и от вина руки не отстраняй!
Остаток дней в утехах проведи —
Вторично этот мир нам не дано увидеть!
(К., с. 953)
Вино прославляется как прибежище в одиночестве и утешитель в жизненных невзгодах, оно дарует краткое забвение и отвагу в битвах с "полчищами горя":
До коих пор мы будем тасовать без смысла карты жизни?
Ломать улыбку, что глядит светло из сердца чаши?
Вставай, наполни пиалу вином отваги,
Испей — и горя полчища бесстрашно одолеешь!
(К., с. 851)
Строя образы вакхических стихов, поэт всемерно использовал реалии пиршественного собрания (чаши, кубки, пиалы, цвет и игру вина) и действия, протекающие при этом (движения круговой чаши, наполнение чаши из кувшина, питье вина), и пр. Этим решалась важная функциональная задача — опоэтизировать обстановку винопития, наделить окружающие предметы символическим смыслом и тем самым приумножить удовольствие. Этой же цели — создать для участников празднества особый психологический комфорт — служила в значительной мере и пейзажная лирика.
Пейзажная лирика
В диванах исфаханских поэтов мы находим развернутые описания природы, входящие композиционными частями в стихотворения, — это строки любовных и "винных" газелей и длинные насибы — вступления к касыдам. У Камала Исма'ила есть и собственно пейзажные стихотворения — газели и четверостишия.
Пейзажные газели Камала Исма'ила (они составляют 15% от общего числа газелей — 24 из 160) — это однотемные и однотипные стихотворения. Большая часть их — газели типа бахарийе ("весенние"): описания ликующей природы в пору Науруза — мусульманского Нового года, падающего на день весеннего равноденствия 22 марта. Газели рисуют одну и ту же картину "сезона роз", "сезона радости и зрелищ": утро, сад и лужайка; цветы, зеленые ветви деревьев, кусты шиповника, весеннее облако с накрапывающим дождем и легкий ветерок.
Весенние газели рисуют пейзаж в его оптимальном варианте. Вместе с тем эти картины весенней природы не условны и не статичны. Движение, течение жизни — первое, что ощущаешь, читая строки этих газелей. Главное действующее лицо — весенний ветер — не знает покоя: он проходит через все газели, а внутри стихотворения — через многие строки:
Взгляни на ветер: что он вытворяет!
И кто другой сумеет то, что он творит!
(К., с. 783)
Проследим характер образов "весенний ветер": совершив поутру "набег" на землю, ветер врывается в сад, "падая и подымаясь, как хмельной буян", "затевает суматоху с деревьями и травами", "раскрывает лепестки бутонов", "теребит кудри базилика", "трясет за ворот ветви — то схватит, то отпустит", "швыряется в тюльпаны пылью", а "у роз сбивает на сторону рубашки". С помощью облака ветер убирает "невест лужайки" с головы до ног в жемчуга и кораллы, на "короны цветов сыплет золотое просо", "отбрасывает с лица роз покрывало", за что соловей воссылает в его славу молитвы, "смеясь, лишилась силы роза от фокусов, что ей показывает ветер" и т. п. (К., с. 783, 776, 719, 779, 754).
В движении весь пейзаж: "облако насыпает саду полный подол перлов"; "ветви не унимаются от танца"; водная гладь при каждом дыхании ветра "идет волнами, как кудри кумира"; роза "рвет на себе одежды", тяготясь своей немотой рядом с соловьем, и бросает на дорогу под ноги ветру сотни бутонов — "мешочков, полных золотых монет" (К., с. 787, 782, 764, 762).
