Людмила Густавовна, обрусевшая шведка, когда-то жила в Уржуме, а потом перебралась в Казань и поселилась с племянниками, приехавшими учиться. Здесь открыла небольшой пансион для уржумцев.

Людмила Густавовна, высокая, строгая дама, в пенсне со шнурочком, прочтя письмо Польнера, взглянула на Сергея милостиво.

— Хорошо. Очень хорошо, что вы приехали учиться. Но у меня обе комнаты, к сожалению, заняты. В одной живут молодые люди, в другой — барышни-гимназистки. Я вас помещу, если вы согласитесь, на кухне. Вот, пойдемте посмотрим.

Кухня оказалась просторной и чистой.

— Вот здесь поставим для вас кровать и столик. Будет очень прекрасно.

Сергею ничего не оставалось, как согласиться.

В пансионе жили дети состоятельных родителей, а Сергей находился на положении бедного приживальца. У него сложились добрые отношения лишь с сыном уржумского врача Владиславом Спасским, учившимся в последнем классе гимназии. По вечерам, после ужина, Владислав приходил на кухню к Сергею, и они подолгу разговаривали или читали вслух.

Эта дружба немного скрашивала Сергею пребывание у Сундстрем, но все же день ото дня становилось труднее. Угнетало и унижало бесправное положение, пренебрежительные взгляды тех, кто жил в комнатах. Даже в питании его всегда ущемляли — давали лишь то, что оставалось от обеда «господ».

Зимой прошлого года Сергей не выдержал и перешел жить к товарищам по училищу, в небольшую каморку, где с трудом разместились три кровати и стол.

Товарищи были бедные и перебивались, как и он, на жалкую стипендию. Зато жили независимо и чувствовали себя господами.

Летом, после практики, все трое разъехались, сказав хозяйке, что осенью соберутся снова.

И сейчас Сергей не знал, приехали ли друзья, не сдала ли хозяйка комнату другим. Не придется ли первое время ютиться где-нибудь на пристани или на вокзале...

Но вот пароход подвалил к пристани. Пассажиры шумным потоком хлынули к трапу. Многих встречали радостно, с цветами. Кто-то весело играл на гармошке.

Сергей взвалил на плечо корзинку с книгами и домашней стряпней, узел с шинелью и побрел на Рыборядскую, на старую квартиру...

Дверь в кухню оказалась открытой: от плиты тянуло запахом подгоревшего молока. Сергей вошел, постоял немного, прислушиваясь. Было тихо. «Наверное, сдала комнату другим. Наши в это время уже бегали за водой...»

Он подошел к комнате, тихонько постучал. Никто не отозвался. Он приоткрыл дверь и, увидев беззаботно спавших Асеева и Яковлева, распахнул ее, сбросил вещи на пол и радостно закричал:

— Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!..

В углу приподнял косматую узколицую голову Асеев:

— А, чертушка! Прикатил. Здорово! Что же ты тут декламируешь?

— Фета! Был такой знаменитый поэт Фет.

— Как это так солнце встало? Оно же не человек и не собака. Солнце всходит и заходит, а чтобы вставало — я не слыхал...

— Эй, Асеев! Какого черта басишь? — послышался недовольный голос. — Дай поспать.

— Вставай, сонная тетеря, Костриков приехал!

Яковлев сел на кровати, протер глаза.

— Вижу! С приездом, Костриков! О чем это вы спорите?

— О стихах и о солнце.

— Нечего спорить. Пушкин правильно написал:

Асеев и Костриков расхохотались и протянули друг другу руки.

— Поднимайтесь, ребята, и ставьте самовар! — задорно воскликнул Сергей. — У меня пирожки, ватрушки и мед.

— Ура! — закричал Яковлев и вскочил первым, почесывая свой курносый нос. — Значит, празднуем сегодня!

— А я побаивался, ребята, — признался Сергей, присев к столу, — думал, нашу комнату сдали другим.

— Все в порядке, Костриков! С хозяйкой договорились. Развязывай свою корзину и выкладывай яства, — сказал Асеев, натягивая штаны. — А ты, Яковлев, иди мыться и тащи самовар.

— Ладно, не покрикивай, Асеев. Я сам знаю, — недовольно отозвался Яковлев, однако быстро оделся и вышел в кухню...

Все трое были однокурсники и давно присматривались друг к другу. Зимой как-то сошлись в столовой и сговорились жить вместе. Быстро привыкли и подружились, хотя характеры у них оказались далеко не схожие. Яковлев был ленив, медлителен, любил поспать. Асеев, наоборот, непоседа, любил задираться и покрикивать. Костриков — спокойный, добродушный, в приюте привыкший к товариществу, легко погашал вспышки, умел примирять спорщиков.

Особенно сдружило всех троих вечернее чтение романа Чернышевского «Что делать?». Рассказ «о новых людях» как-то облагораживал, увлекал, звал к новой жизни. Каждому хотелось быть лучше, походить на Рахметова. Друзья даже договорились называть друг друга по фамилии, как герои романа Лопухов, Кирсанов, Рахметов. Эта грубоватая простота нравилась им.

И другие питомцы технического училища, подражая им, стали тоже называть друг друга по фамилии, словно забыв имена. Им казалось, что так они выглядят совсем взрослыми, самостоятельными.

Пока Яковлев был в кухне, Сергей развязал узел, повесил шинель и фуражку, разложил мелкие вещи в тумбочке.

— Ну вот и чай готов! — крикнул, входя с самоваром, мешковатый, неторопливый Яковлев. — Где, Костриков, твое угощение?

— Сейчас, сейчас! — заторопился Сергей и мигом поставил на стол горшочки с медом и маслом, выложил пирожки и ватрушки.

Друзья сели завтракать.

В конце девятьсот третьего года Казань жила тревожно. В городе то там, то тут появлялись листовки, призывавшие к сплочению рабочих, к революционной борьбе. На заводах вспыхивали стачки и забастовки.

Еще в пансионе Спасский познакомил Сергея со своими товарищами из университета, настроенными весьма революционно. Тогда Сергею не удалось поближе сойтись с этими студентами: они редко бывали у Спасского. Но Сергей их хорошо запомнил.

И вот однажды, возвращаясь из училища, он встретился с одним из них. Тот первый окликнул Сергея:

— Послушайте, вы, кажется, товарищ Спасского?

— Да. И вас хорошо помню.

— А что, Владислав еще не приехал из Уржума?

— Не знаю. Я не видел его там.

— Вот так штука... Куда же он делся? Наши все собрались, а его нет... А вы как живете?

— По-прежнему...

— Владислав говорил, что вы много читаете и любите передовую литературу.

— Люблю, но где взять?

— А что бы вы хотели? Мне можно говорить откровенно.

Сергей немного подумал и сразу огорошил:

— Я бы хотел почитать про Степана Халтурина.

— Ого! Неплохо для начала, — одобрительно усмехнулся студент. — Нет, про Халтурина пока предложить не могу. Но может быть, со временем достану. Вы вот что... кажется, Сергей?

— Да, Сергей.

— Вы приходите, Сергей, завтра днем, можно с товарищами, к университету. Будет большая демонстрация в память студента Симонова, замученного в тюрьме. Придете?

— Постараюсь.

— Вот и отлично! Может, я что-нибудь для вас приготовлю.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

К демонстрантам Сергей с друзьями присоединился в тот момент, когда шествие остановили полицейские и казаки. Студентам пришлось отступить...

Вернулись домой проходными дворами.

В виде протеста за разгон демонстрации друзья сговорились восьмого ноября объявить «негласную забастовку» — не писать письменную работу по закону божьему.

Их призвали отвечать устно. Но они решительно отказались, сказав, что не готовы. Об этом инциденте тут же было доложено начальству.

Но Костриков, Асеев и Яковлев, презрев опасность, отправились в театр, где давался благотворительный концерт в пользу студентов. Знали, что там должны были исполняться революционные стихи и песни.