– «Позвони нам в ближайшее удобное время, если оно найдется».

Что ж, это определенно сарказм.

Выслушав все, он удалил сообщение, что, вероятно, следовало сделать сразу, как того требовали инстинкты, и оттолкнул телефон подальше. Потом еще и еще, пока уже не мог до него дотянуться. Эйприл положила легкую теплую ладонь на его руку.

– Маркус?

Так тихо! Так мило! Была бы она такой милой, если бы знала все?

Он покачал головой, прогоняя эту мысль.

Их скрытая история на сайте Лавиней не имела значения. Не сейчас. Эту часть себя он может ей показать. Эту историю может рассказать, даже если горло перехватывает так, что становится трудно говорить.

На самом деле в общих чертах все просто. Глупо так мучаться со словами.

– Я… я не сказал родителям, что здесь, но одна из учительниц в школе, где они раньше работали, увидела статью о нас и сообщила моей маме. Она хочет, чтобы я перезвонил.

Она хотела, чтобы он навестил их, потому что он всегда приходил к ним.

Стоя в дверях кухни, он будет чувствовать себя маленьким и наблюдать за их танцем.

– Ты хочешь ей перезвонить? – Голос Эйприл звучал абсолютно нейтрально.

Она когда-то успела снять очки, подвинуть свой стул ближе, и ее карие глаза смотрели терпеливо и ласково. С полным вниманием и доверием, которого он не заслуживал.

– Они… – начал он и прочистил горло. – Они ненавидят сериал. Я говорил тебе?

Она молча покачала головой.

– Думаю, они ненавидели все мои роли. Но Энея особенно, потому что оба преподавали классические языки, и им кажется, что сериал исковеркал историю Вергилия. – Когда он потянулся за водой, его рука слегка дрожала. – Конечно, так и есть, но я все равно не…

Теперь ее колени мягко упирались в его. Легкое касание как знак поддержки. Он заговорил надтреснутым голосом:

– Я н-не ожидал, что они станут писать статьи в авторских колонках о «тлетворном влиянии» сериала и о том, что он «способствует формированию катастрофически ложных представлений об основополагающей мифологии».

Конкретно эта статья публиковалась в самой популярной газете страны, и после того как его компьютер прочитал текст вслух, Маркус пожалел о своем выборе. Если бы он читал сам, на бумаге, то мог бы притвориться, что не разобрал. Перепутал буквы. Не правильно понял, как часто бывало.

В своих статьях родители никогда не упоминали сына или его роль в сериале. Ни разу. Но конечно, фамилии говорили сами за себя, и он мог предсказать реакцию публики, хихиканье над тем, как такие образованные люди родили такого сына, как он.

– Я думал, все будет иначе. Я имею в виду во взрослой жизни. Думал, что буду чувствовать себя по-другому с ними. Когда у меня будет карьера и друзья, и что-то помимо них. Но этого так и не случилось, и, Эйприл… – Он повернулся к ней. Ее глаза снова заблестели, из-за него, и он не мог этого вынести, но и остановиться не мог. – Эйприл, я так злюсь каждый раз, когда вижу их.

Когда она взяла его за руку, он так отчаянно стиснул ее ладонь, что ей, должно быть, стало больно. Она не возразила. Не отодвинулась.

– Ненавижу. Ненавижу, – выплюнул он. – Что они презирают все мои роли и что они написали эти статьи и, вероятно, напишут еще. И что они воспринимали меня так, будто я тупой, ленивый и… и никчемный, хотя, клянусь Богом, я старался. Я старался и старался, изо всех сил, но я был просто ребенком, а они были учителями. Как они могли не понять?

Уже позже он гадал, может, в их школе не приветствовались дети с особыми потребностями или его родители просто были слишком упрямы, чтобы признать, что их ребенок, продукт их генов и наставничества, может оказаться ущербным таким фундаментальным образом? Или стыд из-за этого ослепил их?

Но это не имело значения. Совсем. В любом случае, они никогда не видели в нем того, кем он был, кем мог стать, кем стал. И до сих пор не видят.

Его щеки были мокрыми, и Эйприл промокнула их салфеткой, а он был слишком расстроен, чтобы испытывать неловкость.

– Я знаю, что они меня любят, и я люблю их, но не знаю, как их простить.

Их окружила обида длиною в жизнь, и Эйприл терпеливо ждала и надежно держала его руку в своей и вытирала слезы. Если бы он был воином, как мужчина, которого он так долго изображал, то он тут же пообещал бы ей свою верность, свою жизнь. С облегчением положил бы меч к ее ногам.

Эйприл помогла ему подняться, отвела к дивану и, когда они сели, прижала к себе. Он положил голову ей на плечо, обнял крепко, как только мог, не причиняя боли, и уткнулся лицом в пахнущую розами шею.

– Я не знаю, как их простить, – повторил он шепотом в эту мягкую тайную впадинку.

Она гладила его по голове, расчесывая пальцами волосы. Он закрыл глаза. Когда молчание затянулось, она положила щеку ему на макушку.

– Мы можем поговорить об этом, если хочешь, или я могу просто выслушать. Или можем просто посидеть так, если тишина поможет.

В ее голосе не было осуждения, нетерпения, презрения к его слабости. Или к его неблагодарности. Или к его склонности иногда чувствовать больше, чем было бы комфортно.

Он не знал. Откуда бы? Ничто в его прошлом, среди всех успешных и неудачных отношений, не могло предсказать того головокружительного облегчения, которое он исытает, когда обнажит перед ней свое сердце, только чтобы узнать…

Только чтобы узнать, что она защитит его для него.

Так что он может говорить. И он хочет говорить об этом. Хочет слушать.

Он судорожно вздохнул:

– Скажи, что ты думаешь.

– Я думаю… – Продолжая расчесывать пальцами его волосы, она помолчала, прежде чем продолжить. – Я не думаю, что прощение можно задолжать.

Он услышал, как она с тяжело сглотнула.

– Особенно если это прощение не заслужили. Даже если человек, который причинил тебе боль, любит тебя. – Ее пальцы замерли, теплая ладонь легла на его макушку. – Ты сам выбираешь, давать ли его. Но ты не должен его никому. Даже своим родителям.

Она положила ладонь ему на щеку и подняла его лицо от своего плеча. Он посмотрел в ее глаза, которые внезапно яростно сверкнули. Она заговорила быстрее и увереннее:

– Если ты не хочешь их видеть – не надо. Если ты не хочешь с ними разговаривать – не разговаривай. Если ты не можешь или не хочешь их простить – не прощай. – Она кивнула, то ли чтобы подчеркнуть свои слова, то ли каким-то своим мыслям, он не был уверен. – Если ты хочешь их простить, это тоже нормально. Если хочешь поговорить с ними или съездить к ним, я тебя поддержу. Здесь не существует правильного или неправильного ответа, Маркус. Только тот ответ, который сделает тебя счастливее.

Это никогда не заботило его родителей. Десятилетиями они трое были связаны ожиданиями и обязательствами, а не заботой о чем-то таком несущественном, как его счастье или даже их. Но если он сбросит эти душащие путы, если их связь станет чем-то, что он может выбирать или не выбирать по своему желанию…

Он не знал, что будет чувствовать. Превратятся ли его злость и боль в итоге во что-то незначительное, придет ли прощение, или он уверится в своем решении не давать его.

– Я никогда… – нчал было он, но тут же замолчал и задумался. – Я никогда не говорил с ними о том, что они заставляли меня чувствовать тогда. Что они заставляют меня чувствовать сейчас. Вместо этого я просто притворялся кем-то другим. Кажется… неправильным не прощать их за то, о чем я никогда не говорил.

Она снова осторожно подбирала слова:

– Ты хочешь поговорить с ними об этом?

– Я… я не знаю, – наконец ответил он.

Черт, такая эмоциональная открытость опустошала! Голова кружилась от усталости и неуверенности, и он снова опустил ее Эйприл на плечо, свернулся у нее под боком. Теперь ее пальцы перебирали волосы у него на затылке, вторая рука обнимала его спину.

Когда дело касалось его родителей, он правда не знал, как действовать.

Все, что он знал: ни один из его персонажей, ни одна из его уловок никогда не давали ему такого убежища, такого успокоения, как Эйприл. Только она.