Лавиния точно знает, почему муж не прикасается к ней, не целует ее, не спит с ней. Однако очень может быть, что она ошибается. И Эней собирается это исправить.

Примечание:

Спасибо моей великолепной бете, КнижныйЭнейБыНикогда! Он помогает мне работать над эмоциональной глубиной моих фиков, так что вся глубина этой истории по праву принадлежит ему.

По ночам ее душила ирония. Каким-то образом наличие красивого мужа, мужа, которого она полюбила, делало ее супружескую жизнь намного хуже, намного больнее, чем если бы она просто вышла замуж на Турна. Турна, своего жениха до того, как судьба – и родительское вмешательство – разорвали помолвку. Турна, с коричневыми кудрями, бахвальством, праведным гневом и неутомимой силой.

Турна, который имел бы ее в темноте, трахал бы сзади при любой возможности и избегал бы смотреть ей в лицо так же, как делал это с самой первой встречи.

Но по крайней мере он спал бы с ней. В отличие от ее нынешнего мужа.

Мужа, позолоченного солнцем. С гладкими мышцами и идеальными чертами. Вежливого, внимательного и далекого, как луна над головой.

Очевидно, для Энея любой темноты было недостаточно, чтобы скрыть, на ком он женился, кого ему придется трахать. Для него она была не просто невзрачной и неуклюжей, и всем прочим, что ей когда-либо говорил отец. Она была неприкасаемой. Настолько уродливой, что ему было невыносимо коснуться ее хоть пальцем.

Так она и верила бы в это, если бы однажды ночью не напилась. Очень-очень сильно. Впервые в жизни. На девичнике Дидоны, пытаясь утопить свою глупую зависть к тому, как бывшая Энея – теперь преданная подруга Лавинии – сумела забыть его и жить дальше, чего Лавинии никогда не видать, ведь она его жена.

Когда она вернулась домой в такси, он встретил ее на подъездной дорожке, предупрежденный сообщением Дидоны. Когда она покачнулась, он прижал ее к своему боку, обхватив сильной рукой за плечи.

– Ты не обязан меня касаться. Я знаю, ты не хочешь. Ясно дал понять, – невнятно произнесла она, подняв на него мутный взгляд.

Он остановился посреди тротуара как вкопанный, все еще поддерживая ее и хмуря в замешательстве лоб.

Затем, когда она повторила ужасную, унизительную правду, он сердито вперил в нее взгляд, сверкающий, словно звезды над головой, и выдал собственную правду.

– Я хочу прикасаться к тебе каждую минуту каждого дня уже много месяцев, – сказал он. – Что за хрень ты несешь?

Эйприл отмахнулась от его попытки утешить ее в родительской гостевой комнате, так что Маркус не пытался снова трогать ее. Вместо этого он молча взял у нее ключи, передал ей коробку с салфетками и бутылку с водой, выбрал в навигаторе адрес ее квартиры и повез их домой.

Она не хотела, чтобы он к ней прикасался. Это ее право, и без сомнения у нее была веская причина отдалиться от него. Он просто не понимал, что это за причина. И хоть ему отказали в физическом контакте, он все еще мог украдкой поглядывать на нее, пока вел машину. У знаков «Стоп» и на светофорах, и пока ждал в очереди поворачивающих налево.

Мимолетными взглядами он искал на ее заплаканном лице хоть какой-то намек на то, что сделал не так, и… не находил. Ничего.

Выражение ее лица было непроницаемым. Его растерянность и нервозность росли с каждой секундой. Без предупреждения Эйприл показала направо.

– Остановись там.

Они проезжали маленький парк недалеко от шоссе, и он послушно свернул на стоянку.

– Выбери место, чтобы никого не было рядом, пожалуйста.

Маркус выбрал последнее место в ряду, чтобы обеспечить им наибольшее уединение. Через несколько мгновений машина остановилась и гул мотора стих, но Маркус крепко сжимал руль. Потому что он нервничал и потому, что приходилось держать руки подальше от нее, пока она не будет готова к прикосновению.

Он всматривался в ее покрытое пятнами лицо и скомканные салфетки у нее на коленях, челюсть болела от напряжения, он испытывал жгучую потребность утешить ее. Она молчала.

– Эйприл… – наконец произнес он с хриплой мольбой. – Я не знаю, что произошло с твоей мамой, и не знаю, где я напортачил, но я, очевидно, это сделал. Прости меня.

Он думал, что понял. Ее отец был козлом, и ей не нравилось находиться в его обществе. Если Маркус будет отвлекать этого человека, она сможет провести время с матерью и пережить поездку в родительский дом. Проще простого.

Только вместо этого она страдала. Очевидно, что он совсем не помог, а бросил ее на произвол судьбы. Его кожа горела от стыда, что он невольно оставил ее в беде. Ужасное ощущение! Самое худшее.

Может, он просто недостаточно внимательно слушал? Или она рассказала ему меньше, чем он понимал, меньше, чем ему было необходимо, чтобы поддерживать и защищать ее? И если так, то как он умудрился не заметить такое явное упущение?

После очередной мучительной паузы Эйприл наконец ответила на его извинение. Ее резкие и внезапные слова прозвучали пугающе громко в тишине салона:

– Мой отец ненавидит толстых. Включая меня. Мама хочет спасти меня от осуждения людей вроде него, поэтому постоянно дает советы по поводу моего тела. – Она сжала дрожащие губы. – Сегодня я сказала ей, что больше не буду приезжать к ней, если они идут в комплекте, потому что у меня нет никакого желания видеть его. Потом я сказала, что совсем перестану общаться с ней, если она не перестанет обсуждать мое тело.

Металлический привкус во рту. Он прикусил что-то до крови – губу, щеку или язык, и это казалось правильным. После того, что она только что сказала, должна пролиться кровь.

Вот дурак. Бывают козлы, а бывают… Он даже не знал, как назвать ее отца.

Даже сейчас, зареванная, с пятнами на щеках, Эйприл сияла в льющемся в окно солнечном свете. Как ее отец может не видеть ее красоты или ценности, как мог отвернуться от дочери, которая должна быть его величайшей гордостью, Маркус не понимал.

А мать. Родная мать!

В каком-то смысле это было даже хуже, верно? В конечном итоге на пренебрежение зловредного отца наплевать легче, чем на нечаянные оскорбления от матери.

Брент не стоил ни секунды времени Эйприл, ни одной ее слезинки. Но Джо-Энн…

Джо-Энн хотела защитить дочь. У Джо-Энн были самые лучшие намерения. Джо-Энн любила дочь, любила искренне, но все равно обижала ее. Снова и снова.

Мысль о том, что Эйприл росла в такой атмосфере, убивала.

Черт, ему хотелось обнять ее! Ему нужно было обнять ее. Вместо этого он пытался найти верные слова и так крепко сжимал руль, что костяшки пальцев его побелели.

Когда он открыл рот, Эйприл подняла руку:

– Пожалуйста, дай мне выговориться.

На язык попало больше крови, но он кивнул.

– Я хотела, чтобы сегодня ты был рядом, держал меня за руку. Показал им, что мне не надо менять внешность, чтобы иметь хорошие отношения, и поддержал меня во время тяжелого разговора с мамой. – Она потерла свои покрасневшие глаза и вздохнула. – Мне был очень нужен мой парень, а не публичная версия тебя. Но я не сказала тебе ничего из этого, так что ты не обязан извиняться. Все в порядке.

Среди перипетий этого дня ее почти моментальное прощение оказалось милостью, которой он не ожидал и не был уверен, что заслуживает. Может, она и не рассказала ему ничего перед поездкой, но ему следовало спросить, что от него требуется, а не делать поспешные предположения.

Он не заговаривал, пока она вновь не посмотрела ему в глаза. Его рука лежала рядом с ее, но он не сократил расстояние.

– Можно?

Когда она кивнула, он медленно выдохнул и переплел их пальцы, положив их соединенные руки на свое бедро. Свободной рукой он стер слезинку с ее подбородка, легко касаясь подушечкой большого пальца соленой кожи.

Она не скривилась и не отпрянула. Слава богу!

Зародившаяся тошнота проходила по мере того, как утихал ужас – его страх, что этот день окончит их отношения, что она никогда его не простит – с каждым движением большого пальца.