— Прикрой и поддувало, — послышался голос Саломеи. — Если дверца настежь, то тяги не будет.

Тяга была даже очень хорошая, но я спорить с Саломеей не стал. Любоваться этим костерком в то время, когда на тебя смотрят, тебя ждут, не представлялось возможным.

Отойдя от печи и сев рядом с Саломеей, я стал думать о том, что часто в жизни своей ловил со стороны неодушевленных предметов направленный на меня влюбленный взгляд. Со стороны леса, озера, поляны. Я не мог ошибаться. Я физически ощущал поток любви, эту светлую благодатную силу. И сейчас, после костерка, я понял очень простую и естественную вещь. И лес, и озеро, и поляна, — все имеет свою душу. И даже этот маленький костерок, он тоже живой, и пока живет, то есть горит, — любит. Как интересен, как непостижимо прекрасен мир вокруг нас и как мудр, добр и любвеобилен должен быть его создатель.

Саломея тем временем листала альбом и показывала мне фотографии. На них были Андрей Сергеевич, Татьяна Николаевна, и кое-где отец Саломеи — Сергей Сергеевич. Вот они у реки, на травянистом пляже играют в волейбол. А вот уже на огороде, убирают картошку. Вот на Красной площади стоят, одетые по тогдашней моде. Сергей Сергеевич на фотографиях моложе меня, практически еще мальчик. Андрей Сергеевич в военной форме, в галифе, подтянутый. Его просто не узнать. Нет на лице этой страшной гримасы. Все молодые, красивые, полные сил и надежд.

Глядя на озаренные лица людей из прошлого, мне всегда хотелось поинтересоваться у опустившихся нынешних, куда все ушло? Я имею в виду не молодость, а стремления, порыв. Все грезили открытиями, свершениями, подвигами. Намеревались открывать Америки, изобретать вечные двигатели, сочинять стихи и музыку. Верили в то, что им под силу мир перевернуть. А в результате, словно по какому-то тайному сговору, все согласились обменять высоких дум полет на привычное, земное. На миску, койку и удобства (у кого во дворе, у кого в квартире). Или в самом деле существует такой закон, по которому Высшие силы заинтересованы в людях, как в однородной безвольной массе, как в «углеродных поленьях» для отапливания вселенной? Нет, не верю, не может такого быть. Не удобрять собой землю приходит человек, а приходит возделывать ее. И не энергией, исходящей по смерти, согреет он вселенную, а своей любовью преобразит он ее, энергией жизни. Только так, а иначе нет смысла ни в вере в Бога, ни в любви к ближнему.

Следом за альбомами с фотографиями мы смотрели книги с иллюстрациями Босха и Брейгеля. Саломея мне рассказывала о них, о их работах, а я слушал мелодию ее голоса и млел. Даже на уродцев, изображенных кистью Босха, на их воспаленные, тяжелые взгляды, как две капли воды, схожие со взглядом Андрея Сергеевича смотрел с умилением. Мне-то ближе был Репин, Суриков, тот же Куинджи, познакомивший нас, но я делал вид, что и эти художники мне очень близки и интересны.

Когда в комнате стало достаточно тепло, Саломея отложила книги в сторону и сняла с себя платье. Она хоть и говорила «давай это не будет у нас часто», но на самом деле только этим одним и занимались. Упражнялись и днем и ночью. Я окончательно исхудал, под глазами появились заметные тени, стал «прозрачным», как совершенно справедливо подметила Татьяна Николаевна. Но Саломея не желала этого замечать, и продолжала соблазнять меня. В отличие от меня ей вся эта «эксплуатация человеком человека» шла только на пользу. Она становилась все прекраснее, выглядела все здоровее. Никаких теней под глазами, никакой прозрачности.

Незаметно пролетели две недели. Мы с Саломеей вернулись в Москву.

Забор Андрею Сергеевичу я починил, поленницу подправил, даже скворечник соорудил и повесил. Сделал еще массу полезных и нужных дел, а что не успел, обещал доделать в августе. Хозяева меня очень полюбили и звали к себе в конце лета. Я обещал приехать.

Наступило двадцать восьмое августа, дрожащей от волнения рукой набрал я телефонный номер Саломеи. Мы договорились с ней встретиться на Тверском бульваре у памятника Тимирязеву, «борцу и мыслителю».

Я приехал задолго до назначенного срока, денек был хороший, солнечный. По бульвару прогуливалась маленькая девочка, рядом с ней бежал щенок. Этот щенок очень смешно себя вел. Если катился по земле гонимый ветром сухой лист, то он кидался на него и хватал его зубами. Терзал, истязал лист до тех пор, пока не замечал нового беглеца. Не пропускал ни одного. Но вдруг подул сильный ветер и по всему пространству бульвара пронеслись и покатились тысячи листьев. Они катились, ползли, взлетали и снова падали, и снова катились, подпрыгивая. Щенок хотел что-то предпринять, позывы были и к борьбе и к бегству, но он тут же сел, раскрыв свой маленький рот, отдавшись полностью на милость стихии. Он наблюдал все это нашествие и, возможно, думал: «Нет, это уже не игра, это форменное безобразие».

Я прогуливался по бульвару из конца в конец от Тимирязева к Пушкину и обратно и все думал о том, какой будет встреча. Подходя в очередной раз к памятнику Тимирязеву, я неожиданно для себя увидел Саломею. Почему неожиданно? Да потому, что до назначенного срока было еще добрых полчаса. Я стремительно к ней подбежал (в руках у меня была роза). Саломея смотрела на меня и улыбалась.

— А я только что совершила преступление, — были первые ее слова.

У меня сразу же замерло сердце. Мы, не сговариваясь, медленно пошли в сторону ее дома. По дороге она стала рассказывать о своем преступлении:

— Стояла я у памятника, ждала тебя, подошел ко мне подозрительный тип, весьма уцененной наружности, и стал мне рассказывать длинную историю о том, что в метро, на эскалаторе, за ним ехали мальчишки и плевались друг в друга. И он отчего-то решил, что и ему на спину плюнули. Вышел он из метро, и все шел с этой мыслью по улице, все думал, кого бы попросить взглянуть. Решил попросить о таком одолжении девушек, сидящих на скамейке, но не успел он к ним приблизиться, как из близлежащих кустов, застегивая молнии на штанах, выскочили их женихи и стали кричать ему: «Иди, мужик, мимо, эти тетки заняты». Он пошел дальше и нашел меня. Рассказав мне всю эту историю, которую я представила тебе в сокращении, он повернулся ко мне спиной и попросил: «Взгляни, красавица (это он так сказал, не придумываю), нет ли у меня плевка на спине?». Я вдруг, ни с того, ни с сего взяла да и плюнула ему на спину, а когда он повернулся, сказала: «Не переживайте, у вас там все так, как и должно быть». Ну, как тебе это нравится? Мне, наверное, надо лечиться. Надо к психиатру срочно сходить. Разве человек в здравом уме способен на такое? В детстве со сверстниками шалила, кидалась в прохожих репейником, но ведь и стыдилась потом всю жизнь этих детских шалостей, а тут такое выкинула и спокойна. Кажется, что так оно и надо. Даже угрызений совести никаких не испытываю. Это ненормально. Как, на твой взгляд, плачет по мне психушка?

Я ей не ответил. Я находился под властью новых своих ощущений. Саломея была так нарядно одета, что не только я, но и все прохожие, попадавшиеся нам на пути, забывая о своем, просто пожирали ее жадными взорами. Белые облегающие лосины, сапоги-ботфорты из белой кожи с золочеными пряжечками. Белый свитер, белая кепка, салатовый шифоновый шарф. В руке салатовый зонт с золоченой ручкой, на плече салатовая дамская сумочка, с золоченым замком. И эти, ее необыкновенные, огненно-рыжие волосы, подобных которым не сыскать на всем белом свете. Я шел рядом с ней и слышал, как шагавшие за нами следом мужики говорили:

— О-о, это фламинго! Шея и ноги в полете вытянуты. Не нам, слесарям промасленным, чета. Она хоть и ходит по одним с нами улицам, но живет в другом мире. В субтропиках Старого и Нового света.

Я шагал рядом с ней, слышал все это и мне было лестно, что они не чета такой, а я чета. «Если я с королевой, то значит, я — король», — такие были мысли.

Саломея рассказывала мне про Италию. Про Венецию, про Флоренцию, про Пизанскую башню, про Рим, про то, как их профессор, обливаясь слезами, целовал плиты в соборе Святого Петра и приговаривал: «Всю жизнь преподавал то, что довелось увидеть лишь на старости лет». Как каталась она на гондоле, и гондольеро одной рукой управлял лодкой, а другой играл на мандолине, подвязанной подмышкой и при этом пел. Много она интересного рассказывала, мало я запомнил. Я шагал с ней рядом и не смел поднять глаз, млел от всех этих нарядов, от ее красоты, от ее голоса, от того. что была она со мной.