— Это, как же? — удивилась Кобелева.

— Ужо, и позабыла. Мне-то на что? На то тебе и дома отдыха, чтобы подобными вещами заниматься. Только и запомнила, что «вертолетом» называлась эта забава. Наташка вернулась шибко довольная. Отдохнула, говорит, за семерых. И тебя там утешат. Уж, чего-чего, может, лекарствов нет, может, кормить будут плохо, но по линии мужеской ласки, не переживай. Этим добром наешься.

— Да, что ты, Степановна, городишь, — возмутилась женщина по фамилии Гробарь. — Ей сейчас о девятинах думать надо, а там и сорок дней не за горами. Ей в Храм ходить надо, молиться, а не на пупе в доме отдыха вертеться. Это Антонина, у тебя нервное. Это пройдет. Ты на сон валерьянки выпей. Удумали, мужа в могилу, а сама в курорт.

Да, что она проститутка что ль, какая, Наташке Козыревой чета? Той и без домов отдыха проходу нет. К той и в дверь и в окна ухажеры лазают, тут не то совсем. Не поняли вы ее. Тоня, не о том совсем говорила, ей внимания мужского надо, человека рядом с собой. Понимающего, пожилого. Время пройдет, я тебя познакомлю с одним. У него жена умерла по болезни, он хоть и в возрасте, но обеспеченный, пропишет к себе, поможет. За ним будешь, как за каменной стеной.

— Пусть в монастырь идет, — не унималась Степановна. — Ведь ей мужик нужен? Пусть в мужской монастырь и идет. Я слыхала, там одни насильники живут. Они тебя снасильничают, ты на время и успокоишься.

— Не насильники, а насельники, — поправила Гробарь.

— Какая разница?

— Существенная. Того, чего ты хочешь для нее, там не дадут. Насильники — в тюрьме, а в монастыре — насельники, монахи.

— Ну, уж и не знаю, как утешать.

— Утешится. Со временем утешится.

— Веня Ерофеев написал: «Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, — мне бесконечно постороннее. Да. А о том, что меня занимает, — об этом никогда и никому не скажу ни слова». А я скажу, — уверял меня сосед по фамилии, Водяной, — и скажу не одно, а много слов. И именно по той же причине, что болит душа.

Вы когда-нибудь наблюдали за дерущимися людьми? Нет, это не праздный вопрос. Припомните. Со стороны, пожалуй, что даже и смешно. А, как присмотришься, да призадумаешься — станет страшно. И так все в нашей жизни устроено. К чему ни присмотришься, о чем всерьез ни задумаешься — итог один. Неразрешимые задачи. Одно лекарство — притворство и обман.

Вот станешь, как все, ни о чём не думать. Ни о предстоящей смерти, ни о смысле бытия. Ни о том, зачем живешь на этой загадочной планете. Будет легче. А, как посыпятся вопросы. Зачем люди воюют? Зачем дерутся? Зачем ненавидят друг друга? То, хоть закрывай глаза, затыкай уши, садись задом на землю, и кричи дурнинушкой.

Я не спрашиваю о том, почему у кошки хвост. Всем ясно, раз вырос, то, следовательно, нужен. Но почему, ответь мне, нужно оскорблять, увечить, истреблять друг друга? Какая от этого может быть польза? Не понимаю. И ведь библиотеки работают, институты обучают, в церквях службы идут, а смягчения нравов все нет. И, чем дальше, тем хуже. И нет никаких лекарств, никаких заклятий от этих войн, драк и оскорблений. В чем секрет? Где тайна? Как добраться до самого корня раздоров, вытащив который на белый свет, разом можно было бы все это прекратить?

Я страдаю из-за этого чрезвычайно. А надо мной смеются. Ты, говорят, душевно больной. Да, действительно, душа болит. И я искренне не понимаю, почему у окружающих это вызывает улыбку. Жалко мне людей. Жаль того, что все их помыслы направлены только на то, чтобы съесть что-нибудь, благополучно съеденное переварить, и без проблем избавиться от того, что после переваривания осталось.

Ни о чем другом серьезно не думают. Чем тогда мы лучше червей, которые точно так же, ни о чем не размышляя, удобряют землю?

Дети, зачинаются, вынашиваются и появляются на свет, между делом. То есть, в промежутках между принятием пищи и отправлением остатков от оной.

Мы начинаем их бить и мучить с самого рождения. Затем эти дети, вырастая, бьют и мучают нас, так как другого обращения не знают. И опуская нас в землю, рожают своих, и ведут себя с ними точно так же.

Да, душа болит. Что ж здесь смешного? Как можно смеяться над человеком, который, понимая всю вашу мелочность, страдает за вас, испытывает боли в голове, в суставах, в сердце? Жилы, которого натягиваются и от перенапряжения готовы порваться? Вам это — смех? Несправедливо.

Но, я не жалуюсь, не ропщу. Преклоняюсь пред волей Создателя. Стало быть, так и должно быть. Чтобы были ругань, драки, войны — это, как хвост у кошки. Просто свойственно хотеть покоя, мира, тишины. Вот и хочу.

Хотя и то правда, что не все же на земле войны, драки, да оскорбления. Есть и хорошее, доброе, вечное.

Дети, сколько не бьют их, все же находят время и силы, чтобы смеяться, пускать в ручейки кораблики из тетрадных листков. Гладить бездомных собак, кормить голубей, любоваться воздушным змеем, парящим в небе.

Есть же такое чудо, как конфеты, без которых пропало бы человечество. Есть цветы, женщины, поцелуи.

Знатоки уверяют, что поощрительная улыбка делает женщину прекраснее. Улыбайтесь. Улыбайтесь девушкам, детям, и не надо смеяться над людьми, у которых душа болит.

Хозяйку трехкомнатной квартиры в панельном доме на станции метро Шаболовская, звали Ириной Южик. Мать троих детей, двух девочек семи и шести лет и мальчика четырех лет.

Одну из трех комнат, самую большую, окнами, выходящую на южную сторону, Ирина постоянно сдавала внаем. Для того, чтобы «как-то, на что-то жить». Сдавала исключительно одиноким холостым мужчинам, с тем расчетом, как я полагаю, чтобы по возможности устроить и личную жизнь.

Ирина была умна, красива, молода. Ей было под тридцать. Замужем не была, все дети от разных отцов. О прежних жильцах рассказывала так, как женщины обычно рассказывают о бывших мужьях.

— Виталий Геннадиевич, — говорила Ирина, — помог сделать ремонт. Заменил сантехнику, поменял краны, в ванной и на кухне. Максим подарил двухкамерный холодильник. Валерка полы отциклевал, покрыл их бесцветным польским лаком. Смирнов застеклил лоджию.

А обо мне, наверное, скажет:

— Жил такой парень, только шарики детям дарил.

На второй день, как только я у Ирины поселился, принес ее детям шарики, которые умели летать. Дети сначала радовались, смеялись, дергая за ниточки. А, когда шарики улетели, по их беспечности и моему недосмотру, то для них это стало настоящим горем. Они стали плакать так горько и безутешно, что я сначала пожалел о том, что сделал такой подарок, а затем стремглав помчался в парк за другими. Но, как в подобных случаях всегда и бывает, торговля ими, была уже прекращена.

Получалось так, что подарив шарики детям, я принёс в свой новый дом, смех и слезы, радость и горе.

Неделю я прожил у Ирины, а потом съехал. Решил подыскать себе другое место для жилья. Не из-за шариков, конечно. Случилось нечто иное, эдакий конфуз, глубинный смысл которого, возможно, многие и не поймут. Я вступил в конфликт с собственной совестью. Опишу видимую часть, а там решайте сами, кто и в чем виноват и виноват ли.

Комнату я занимал самую большую, была она с лоджией. Вечером, в субботу, Ирина затеяла большую стирку и спросила у меня разрешения на то, чтобы часть постиранного белья вывесить сохнуть на воздух. На кухне и в ванной все не помещалось.

А, на «моем» лоджии сохли только мягкие игрушки. Подвешенные кто за ухо, кто за крыло, кто за хвост, на натянутых по всей длине лоджии лесках, сушились: розовый кролик, белая ворона и синий лев.

— Сегодня у игрушек банный день, — смеясь, сказала Ирина, вышедшая на лоджию в одном халате, — а медведь будет у нас купаться завтра.

Заметив на улице сына, бросившего свой пластмассовый трактор и отбиравшего у соседского мальчика трехколесный велосипед, она, обращаясь ко мне, сказала: