Ну, и приехал. Днем гуляли по городу, осень была. У меня был плащ болоньевый, а вечером снова целовались, обнимались и стали голыми лежать в постели. Но, я ее берег, не трогал. А, мог бы сделать, что хотел. Она не упиралась. Раздвигаешь ноги, раздвигает, и трусы снимала, не кокетничала. Любовные игры у нас продолжались до пяти утра.

Раза два, я приезжал, когда не было родителей. А потом и при родителях стал бывать. Родители встречали меня, сопляка, как дорогого гостя. Меня это удивляло. Кто я есть? А вот, пожалуйста, торжественная встреча. Вино, закуски разные, родители ее богато жили. Отец работал мастером на оружейном заводе, получал триста двадцать рублей, а мать триста пятьдесят рублей. Также работала на том же заводе. Дом был полная чаша. Трехкомнатная квартира в пятиэтажном доме на трех человек. Это по тем временам, шестьдесят девятый год, когда все жили в коммуналках.

Алла говорила: «Бросай Москву, переезжай к нам, родители машину купят, будем здесь жить».

А размолвка случилась вот из-за чего. Поехал я к ней на октябрьские, с настроением ехал, и вдруг облом. На вокзале в Туле никто не встретил. Я глазам не поверил, как оглушенный стоял. Ну, думаю, может быть, у трамвая. И там никого. И потом, у нас же был уговор, договорились, что на перроне встретит.

И тут мысли в голову разные полезли. А может, думаю, никому и не нужен? К дому подхожу, тоже никого. Думаю, что же делать? Подошел к квартире, и мне кажется смех из-за двери, приглушенный. И, как кто плетью стеганул. Думаю, позвоню, откроет сейчас незнакомый мужик и скажет: «Уходи. Зачем ты здесь?».

Телефонов тогда не было, ни у них, ни у меня. Я в общаге жил. Писем не писали, договаривались на неделю вперед.

Что делать? Пошел вниз, так и не позвонив. Голоса услышал, побоялся беспокоить. Время ночь-полночь, куда идти? И тут шаги, бежит Алла, в руках туфли несет, в гостях была, переобувалась. Меня увидела, стала говорить: «Извини, из-за стола не выпускали».

Отговорка была ничтожная, и у меня сразу состояние разочарования. Думаю, кто бы мог меня удержать, даже и мысли такой в голове возникнуть не могло. После этого всё настроение сразу исчезло. Она: «Пойдем, пойдем».

А я стою и не знаю, как поступить. Я бы ушел, если бы было куда уйти.

Взяла за руку и повела, как бычка за веревочку, я и пошел за ней. Помню, новая пластинка у нее была, кто-то пел песню на стихи Есенина. «Я не буду больше молодым». Песня как раз в тон моему настроению.

Поели, пошли к ней в комнату, и тут такое состояние обреченности появилось, на все плевать, возвышенное чувство исчезло. Если до этого я ее берег, она была моя любимая, моя ненаглядная, моя единственная, то тут уже стала обычной бабой, и мне было все равно, с кем я. С Аллой или с тетей Ниной, беззубой уборщицей общежития, которая давала каждому за рубль с полтиной. В ту ночь я на Аллу залез, сломал ей целку, порезвился с ней до утра и попался. Все из-за того, что было все равно.

Раньше-то я себя контролировал, уходил в другую комнату, а тут плевать на все стало. Она меня гнала:

«Иди, иди, сейчас родители встанут».

А я лежу и — попался. Слышу, мать ее подошла, дверь в комнату открыла, просунула голову. И шепчет:

«Что это такое?».

Алла первая в себя пришла, сказала:

«Мам, ну выйди».

Мать вышла, я вскочил, начал одеваться, еле успел трусы натянуть, мама назад заходит. Говорит:

«Как же так, я тебе доверяла. Что же мы папе скажем?».

Я стал что-то мямлить, а потом выпрямился и сказал:

— Я люблю вашу дочь и женюсь на ней.

Говорил от души, не обманывал, но сказал без обязательств, без точного числа.

Перемен в отношениях никаких не наступило. Разочарование на время отошло в сторону. Гуляли по городу, ходили в парк. К ее родственникам ездили, чай пили. Потом я уехал. Вскоре она прислала письмо. «Приеду в Москву на Новый год, с отцом».

Приезжали двадцать седьмого числа. Перед тем, как их встретить, я снова воспрял духом. Может, думаю, ошибся, и любовь жива? Нафантазировал себе всего хорошего. В общаге у себя все перемыл, все перестирал, хоть совсем и не рассчитывал, что она туда заглянет. Просто был необычайный подъем сил, время нужно было чем-то убить. Не терпелось, не знал, как ее дождаться.

Поехал встречать. Встретил. Все нормально. Папа без претензий. Заехали в гастроном, на Кутузовский проспект, папа накупил грудинок, кореек, он был на этот счет любитель. Да, и средства позволяли. Это я был нищ и бос.

Ждал их, а как дождался, так мысль одна в голове была, скорее бы от них отделаться.

На Алле был надет берет, так меня аж воротило, глядя наго. Конечно, не головной убор был виноват, просто вся злоба на нём концентрировалась. Там, на Кутузовском, у них родственники жили, и мы пошли к ним в гости. Нас напоили, накормили, а я голодный был и сразу захмелел. Вышли с ней на лестничную клетку, посидели на подоконнике, поцеловались, а потом похоть во мне взыграла, стал тянуть ее на этаж выше. Она стала упираться, и тут дверь открылась, ее позвали. Не удалось даже потрогать. Договорились созвониться и встретиться, пока она в Москве.

И началось. Она звонит мне в общагу, а я трубку не беру, к телефону не подхожу. И в душе такое противоречивое чувство. Понимаешь, я ее видеть не мог, и не хотел ей об этом говорить, и обмануть не мог. В общем, запутался. И тут друг мне позвонил, говорит, в деревню уезжает. Ну, и я с ним увязался, лишь бы забыться.

Новый год был плохой. Весь день шел дождь, слякоть, и на душе тоска. Так с тех пор с ней больше не встречался. Обиделась, наверное. Ведь она на Новый год ко мне приехала, а я взял, да от нее удрал. А кто бы тут не обиделся? Вот и она обиделась. Такая любовь.

Да, что ты говоришь, душа моя? Какая справедливость? Слышала историю, как из Харьковского цирка медведь сбежал, да с собой мотоцикл прихватил? Что-то слышала.

Так я тебе сейчас во всех подробностях расскажу. Этот медведь, он же не просто уехал, он человека убил. Дрессировщика своего. Тот его в лесу сиротой подобрал. Из соски поил, вырастил. Цирковое образование дал. Ошейник золочёный с камнями разноцветными ему купил. Живи, радуйся.

Но медведь, что волк — в лес смотрит. Им на воле милей. В цирке режим, репетиции, выступления. Лишний часок на боку не поваляешься. А в лесу спи сколько хочешь, опять же малина, грибы. Особенно летом в лес медведю хотелось. К лету он и подгадал. Сказали, яко бы не понравился медведю запах перегара исходивший изо рта у дрессировщика.

Ну, так зачем же было убивать? Отпихнул — и всё. Или совсем из клетки не вылазь. Нет. У медведя всё было спланировано. Даже, говорят, с особой жестокостью поступил. Разодрал дрессировщику грудь и сожрал у него ещё бьющееся, горячее сердце.

Поступил хуже колдуна из племени Майя. После этого завёл дорогой мотоцикл, сел на него и уехал в лес. Там на просеке мотоцикл бросил, снял с себя ошейник и ищи его теперь свищи. От других медведей не отличишь, к ответственности не привлечёшь.

Что говорю. Даже ошейник снимать не стал. Кого ему в своём лесу бояться. Только суньтесь. К тому же в городе жил, знает, что в Красную книгу занесён, застрелишь посадят. Вот и ходит теперь по лесу на задних ногах, щеголяет ошейником, рассказывает медведицам, какое оно на вкус человеческое сердце.

А вдова дрессировщика, мужа не вернёшь, пошла просить компенсацию. Думала, хоть на гроб дадут, останки-то хоронить всё же надо. А ей говорят: «Ничего не знаем, он сам виноват. Потерял авторитет в глазах зверя». Словно не в цирк, а в тюрьму уголовную пришла. Авторитет, видишь ли, потерял! На гроб денег не дали, сделали встречное предложение. Уступить всё то, что от мужа осталось, цирку за символическую плату — три бутылки водки.

Им же других зверей чем-то кормить надо. Так объяснили. Одну она выпила сразу, вторую с цирковыми, всё же мужа помянуть надо. Третью с соседями, они на неё и донесли. Сказали в милиции, что останки от мужа скормила зверям. Это ведь не положено. Не по закону. И её ещё шесть месяцев пытали — мучили, вызывали по выходным, давать показания.