Красавица, бывшая дядина жена, благодарила за мой осмотрительный поступок и в те короткие минуты, когда Владимира Ивановича забирали, что бы везти лечить, она вдруг разоткровенничалась. Попыталась, не оправдывая себя, объяснить, почему дело дошло до развода.

— Осень на дворе, — говорила она, — а он придёт пьяный, без обуви, по колено в грязи, и давай по коврам следить. Я его, скорее на кухню, перед прислугой стыдно. Сама в тазик воды налью, мою ему ноги, а он пьяный, но соображает. Раньше, говорит, такого не было что бы ты мне ноги мыла. Значит, что-то здесь не то. Значит, изменяешь, чувствуешь себя виноватой. И ногой по тазику. Я скорее подтирать, а он за волосы. Поверь, это самое безобидное из того, что он вытворял. Как было жить с таким? Ушла.

Дядю лечили, отучили от спиртного, выбрали депутатом Государственной Думы. К нему вернулась жена. Сам я дядю Володю не видел, но матушка говорит, что он очень изменился. Настолько, что невозможно узнать. Боится людей. Повсюду ходит только с женой. С лица не сходит виноватая улыбка. Денег он, конечно, не вернул. Да, и с кого их брать, ведь он себя не помнит.

Цветочное поле было залито солнцем. Порхали бабочки. С цветка на цветок перелетали золотистые пчелки, собирая нектар. В синем небе пели птицы. По полю бежали влюбленные. Молодой человек, брал девушку на руки, кружился, и они со смехом падали в высокую траву.

Он попытался её поцеловать, она уклонилась, вскочила и побежала. Влюблённый пустился вслед за ней, и почти догнал, как, вдруг, она перепрыгнула через ручей. Дальше не побежала. Повернулась, и стала вопросительно смотреть в глаза преследователю. Ручей был узкий, но молодой человек остался на своем берегу.

Среди полей, цветов, и высокого неба, раздался обычный квартирный звонок. У влюблённого кольнуло в сердце.

Афанасий Гаврилович проснулся и увидел, что его правая рука массирует левую сторону груди, в которой, по всем ощущениям, засела большая заноза. В дверь непрерывно звонили. Не обращая внимания на настойчивость звонящего, он не стал торопиться открывать дверь. Кряхтя и охая, сел в кровати и стал рассматривать фотографии, висящие на стене.

На самой маленькой, затёртой, он был вдвоем с покойной женой. Такой же молодой и счастливый, как в только что виденном сне. На второй, размерами чуть больше первой, он был с женой и сыновьями. Одному из которых одиннадцать, а другому семь лет.

На третьей фотографии, к возмужавшим сыновьям прибавились их жены и дети. И вот последняя, четвертая. Он заметно постаревший, запечатлен с седыми сыновьями. Сидит на стуле, а они стоят за его спиной. Старший положил на его левое плечо правую руку, а младший на правое левую.

Глядя на эту композицию, складывалось впечатление, что они поддерживали его, убитого горем, потерявшего жену, с которой прожил пятьдесят лет, чтобы он, в момент съёмки, не упал со стула.

Вдруг Афанасий Гаврилович вспомнил, что у него сегодня день рождения и что вчера звонили сыновья, предупреждали, что приедут рано, завезут продукты для вечернего застолья. Он встал и пошел открывать дверь.

Сыновья ввалились, привнося с собой суету, торопливость, беспокойство. У каждого в руках было по две тяжелых сумки. Не замечая отца, они пробежали на кухню и, выгружая принесенное, торопливо заговорили.

— Ни к чему не притрагивайся. Вечером всё приготовим, — говорил младший сын Василий.

— Главное — не суетись. Устроим всё на высшем уровне. — Вторил ему старший, Яков. — Эти курицы пусть размораживаются, а эту положи в холодок.

Видя, что отец после сна, всё еще не в себе, Яков сам открыл холодильник и попытался воткнуть курицу в обледеневшую со всех сторон морозилку.

— Гаврилыч, у тебя здесь льда больше, чем в Арктике и Антарктике. Ты, наверное, с моего рождения не размораживал.

— Резинка ссохлась на дверке. С уголка обсыпалась, — стал оправдываться Афанасий Гаврилович, — тёплый воздух проходит. Тряпочку приспособил, но она плохо помогает. Вместо того, чтобы сорочки дарить, которые я никогда не надену, вы бы в холодильнике порядок навели. На уголок бы новую резинку надели, помогли бы с разморозкой.

— Поставим, Гаврилыч, и разморозим. Что-нибудь придумаем. Ты только не переживай, — сворачивая пустые сумки, сказал Яков.

— Чего ты так долго не открывал? — Вдруг вспомнил Василий.

— Да. — Озаботился и старший сын. — Мы подумали, уж не случилось ли чего.

Афанасий Гаврилович замялся, раздумывая, сказать или не сказать про ручей и поляну. Потер рукой левую грудь и, наконец, решился.

— Матушка ваша сегодня снилась, — признался он, — к себе звала. Наверное, скоро умру.

— Ну, вот. Опять, за свое, — рассердился Яков.

— Перестань, пап, об этом думать. Все будет хорошо. — Стал успокаивать Василий. — Часам к пяти жди, а может и раньше.

Сыновья заспешили к выходу.

Проводив сыновей, Афанасий Гаврилович сходил в парикмахерскую. Там его побрили, подстригли, освежили одеколоном. Вернувшись домой, он надел белую рубашку, черный галстук и серый шерстяной костюм — все то, что подарили сыновья на день рождения в прошедшем году. Прохаживаясь по квартире в новеньких, скрипучих чёрных туфельках, Афанасий Гаврилович остановился перед зеркалом, висящем на стене, и стал рассматривать своё отражение.

Да, это был совсем не тот юноша, что смотрел на него сегодня во сне из водной глади ручья. Совсем не тот. Тот был молод, красив, счастлив, полон жизни, надежд — всё было у него впереди. Из зеркала на Афанасия Гавриловича смотрел старик с потухшим взором и седою головой. Нет, не нравился он сам себе. И более всего раздражал праздничный наряд, казавшийся фальшивым и совершенно не подходящим к его теперешнему настроению.

«Нарядился, ей богу, хоть прямо в гроб ложись», — мелькнула неприятная мысль. Он снял костюм и облачился в повседневную одежду. Взяв банку с белой краской и кисточку, направился на кухню. «Верхний угол совсем без краски. Вроде и мелочь, — рассуждал Афанасий Гаврилович, — но всю картину портит. Сыновья приедут с жёнами, с детьми. Неудобно».

Только опустил кисточку в банку с краской, как снова раздался дверной звонок. Находясь в недоумении, кто же это мог быть, Афанасий Гаврилович пошел открывать. Это были его сыновья, Яков и Василий. Сопя и приглушённо ругаясь, они втащили в квартиру новенький холодильник.

— Вот, отец. Подарок от нас. Чтобы, не мучился, — сказал, чуть отдышавшись, Яков. — Давай, из старого, всё, что там есть, перекладывай в новый. А поганца, с Арктикой-Антарктикой, сейчас на помойку снесём.

Афанасий Гаврилович так растерялся, что не знал, радоваться или горевать. Но, за старый холодильник вступился, как за родного ребенка.

— Только не выбрасывайте, — просил отец сыновей. — Возьмите себе, он хороший. Тридцать лет верой и правдой служил, не подвел ни разу. Пригодится, послужит.

— Новые ставить некуда, — отказывался Василий.

— Так это… На дачу.

— И на дачах новые. А этому место на помойке. — Отрезал Яков. — Давай, Василёк, берись.

— Не выбрасывайте! Умоляю вас! Не надо! — Кричал отец. — Пусть так стоит, он дорог мне, как память.

Но, сыновья не слушались, несли старый холодильник к выходу.

— Гаврилыч, не собирай в квартире мусор, — говорил, посмеиваясь, Яков.

— Пап, действительно, у тебя же свалка, — убеждал Василий, улыбаясь.

— Ой, что же я наделал! Пожаловался, старый дурак, на свою голову! — Заорал отец на непослушных сыновей. — Поставьте! Немедленно поставьте мою «Оку», а этот заберите! Не надо мне вашего холодильника. Увезите его туда, откуда привезли.

— Ну, ты что? — Чуть мягче и внимательнее заговорил Яков.

— Я его боюсь. — Не зная, что ответить, сказал Афанасий Гаврилович.

— Пап, не бойся, — стал уговаривать Василий. — Этот проще в обращении, чем твой. Размораживать не надо. Силы тратить на то, чтобы открыть-закрыть, тоже не надо, он без защёлки. Работает без шума, ты к нему привыкнешь, понравится.