Докладываю обстоятельно и по существу. Не подъезд, а филиал цирка шапито помноженного на сумасшедший дом.

Начнём с первого этажа. Двадцать девятая квартира. Проживает «Вечная мать» Люба Горобец. Восемнадцать детей, старшие уже своих имеют, а она всё рожает, никак не остановится.

Тридцатая. Нелли Зефирова. «Бабушка-ветер», олицетворение вечной весны. Женщине девяносто семь, а всё строит планы на будущее.

В тридцать первой живёт Зоя Кузьмина, за глаза я её называю «крыса». Женщина зажиточная. Увлекается восточными верованиями. Крысой обзываю за её любимую сказку. Дескать, когда Будда давал животным своё благословение, именно крыса первая его получила, путём проворства и хитрости. Ухватилась за хвост быка, бежавшего к Будде, и когда бык склонил голову, для благословения, крыса пробежавшись по его спине, сиганула прямо в руки к Будде.

А ещё у неё есть фигурка «крыса на венике». Говорит: символ достатка, благополучия и душевной чистоты.

Скажу, как есть, с последним, с чистой душой, у Зои большие проблемы. Пьяниц, наших, называла — Сёдзё. Думал обзывательство такое, а потом узнал, что это мифическое существо полуобезьяна-получеловек, имеющее большое пристрастие к вину и веселью. С последним, так же, промашка. Наши Сёдзё к вину пристрастились, но про веселье давно забыли. Мрачные, угрюмые, от человека в них всё меньше, а от обезьяны всё больше.

Сам я, как пять лет назад бросил пить, так с тех пор в рот капли не беру. Даже вспоминать противно.

В тридцать второй я, собственной персоной, проживаю. Марк Антонов. Не Марк Антоний, а именно так, как сказал.

В тридцать третьей Бедарева. Старуха зловредная. Любит дурачить, морочить голову.

В тридцать четвёртой «Человек с фонарём». Михалыча называют так, потому что всегда что-то ищет. Денег много у старика. Завидую ему чёрной завистью и не считаю нужным это скрывать.

В тридцать пятой Смирнов проживает, борец с чертями. Сел на «белого коня», бегал по двору нагишом, гонялся за бесами.

В тридцать шестой — Профессор. Владелец тонкого вкуса. Способен наслаждаться изысканными вещами, пением соловья, поэзией. Ганушкина по нему плачет.

В тридцать седьмой — Галя. Спасает от бед и напасти. Все к ней идут за помощью и всем помогает. Меня спасла, пять лет назад. Всё это в прошлом.

Соседа её, из тридцать восьмой, зову «ушастый». Не серьёзный человек, ловкач.

В тридцать девятой живёт Самсонов. Мастер церемоний. Пьёт мало, ест много. Наши алкоголики за это его не любят. Им бы хлопнуть поскорей, а он готовку начинает на весь день. Церемониймейстер.

В сороковой Собакин. Этот герой, в момент чудовищного запоя, посетил «обитель бессмертия». Чудом вернулся с того света. Только тем теперь и занимается, что ходит рассказывает об этом.

В сорок второй живут, с соседями, Оля с Колей Темновы. Постоянно в прятки играют друг с дружкой. То он её ищет, то она его. То он с кем-то где-то, то она где-то с кем-то. Постоянно находятся в поиске «гармонического совокупления». Оля детей родила неизвестно от кого, только не от Коли. За то все бабы во дворе, детей рожают исключительно от Николая. Такие люди.

Соседи у них: Олесь из Полесья, чуть трава зазеленеет корзину в руки и по грибы, да матрос. Тот вместо слов «пока», «до свидания», всем всегда говорит «попутного ветра». Всегда с удочкой. Не исключаю, что и спит с ней.

Но, всё это мелюзга, рассказ мой о человеке, который живёт в квартире сорок один.

Зовут Семёном, во дворе кличут синьором. Знаете, почему? Он нервный, волнуется и заикается. И имя своё, заикаясь, как-то произнес, как «Синьор». Вот наши шутники и подхватили. Странный, а странных не любят. Как-то подошёл ко мне и, ни с того ни с сего, спрашивает: «Вы обращаетесь ко мне на „ты“, чего добиваетесь?». Я говорю: «Сам-то понял, что сказал?». Собственно, так и закорешились. Теперь, как видит меня, не упускает возможности поговорить.

Вынашивает идеи вселенского масштаба. Ему неинтересно, сколько булка стоит. Вчера поймал у подъезда, спрашивает:

— Что не интересуешься, как живу?

— Как оно твоё ничего? — Спрашиваю.

— Лучше всех. Живу в ожидании космических пришельцев. В двенадцатом годе обещались нагрянуть. Космонавт Георгий Гречко об этом всему миру по телевизору поведал. Он с ними на Луне беседу имел.

— Он не был на Луне.

— Он знает, что говорит. Все же космонавт, уважаемый человек, зря языком болтать не станет. На своей груди вместо креста их, пришельцев, космический корабль носит. Конечно, уменьшенных размеров, но зато из чистого золота. Это о чем-нибудь да говорит?

— О чем-нибудь говорит.

— Правда, он точно не знает, навсегда прилетят, с чемоданами, или на время, чтобы только ременя дать за то, что с планетой мы сделали. Сам понимаешь, нефть, газ из недров сосят, сжигают. А там же может случиться пустота. Всю основу выберут, и станет Земля лёгкой, как воздушный шарик.

Полетим, ветром гонимые, со всеми нашими свалками, ненавистями, да прямо в бездушное, безвоздушное пространство. И передохнем все, как мухи. А если и не передохнем, то жить придётся по космическим законам, то есть все сами по себе. А где там куска хлеба найдешь? Все незнакомое, чужое.

Поселят на неведомую планету, а там, быть может, только-только эти ящеры зубастые обжились размером с дом пятиэтажный, хищные, голодные. И что тогда? Будем бегать от них, как от нас тараканы по кухне бегают, а эти чудовища станут нас ловить и как подсолнухи лузгать. Письмо, что ли, написать в Объединенные Нации, чтобы образумились? Пусть собираются и решают вопрос, пока не поздно. Не хочется к ящерам на закуску.

Такие замахи у Семёна. А то вдруг, постоял, подумал, да и предложил из тюрем всех выпустить.

— В тюрьмах, — говорит, — сидят дети неразумные. Разве взрослому, нормальному, человеку придёт в голову мысль воровать или убивать? Только недоразвитому подростку с не оформившемся мышлением.

— Тогда, — говорю, — получается, все правительства, всех стран мира — подростки неразумные. Потому что у всех, только это одно в голове и есть. Если и не свой народ, то чужой, обязательно, хотят ограбить и уничтожить.

— Согласен, — говорит, — такие же дети малые. Их надо бы хорошенько ременем.

— Сечь-то кто будет?

— Всё те же инопланетяне. В двенадцатом годе прилетят, соберут всех и высекут. Станут пороть и приговаривать: «Не делайте плохо!».

— Поймут?

— Увидят небо в цепеллинах блестящих и летающих тарелках, размерами по шесть километров в диаметре, — обязательно поймут. Сами с себя штаны снимут.

— Будем ждать, — говорю, — двенадцатого года. Одна надежда на пришельцев. Самим-то точно не справиться.

Зоя была младшей сестрой Славки Алферова. Моего школьного друга, разбившегося на мотоцикле. В свое время я был частым гостем в их доме. И тогда уже как-то стал замечать, что слепленные мной из пластилина «уродцы», которые у меня бы в доме не дожили и до следующего дня, хранились у Зои в шкафу годами. Мои рисунки, сделанные впопыхах, убирались в рамки за стекло и вывешивались на стену. Мои слова, сказанные на ветер, самые, на мой взгляд, пустяшные, ничего не значащие, запоминались ею, а то и записывались. Хранились в особых тетрадях.

Зоя меня любила и не пыталась этого скрывать, что, впрочем, не помешало ей выйти замуж за старого приятеля ее отца. Старого в прямом смысле этого слова. Муж был старше жены на сорок восемь лет.

Впрочем, планов я тогда никаких не строил, да и откровенно говоря, только после ее замужества обратил внимание на Зою, как на женщину. До этого все считал ее малым ребенком, «младшей сестрой школьного друга». К своему удивлению, я обнаружил, что после года семейной жизни Зоя все еще оставалась девственницей. Старый муж так и не смог отомкнуть ее двери своим ключом. А может, и не собирался, кто знает. Я с ней на эту тему бесед не вел, дознаний не проводил.