Как любил я те дни, когда из-за дождя или из-за метели, мы вынуждены были встречаться в Зоологическом музее и гулять по его залам. Как любил я входную дверь этого музея, массивную, дубовую дверь. Я любил ее скрип, знал на ней каждую царапинку, каждую выбоинку, каждую выщерблинку, каждый миллиметр ее пространства был для меня родным. Я чувствовал дверь, воспринимал ее, как живое существо, так как была она моей подругой, моей помощницей, а один раз даже выступила в роли моего врача.

Расскажу чудесный, почти что сказочный случай. Дело было в декабре, я заболел, а точнее, только начинал заболевать и это начало ничего хорошего мне не сулило, ориентировало, как минимум, на недельное пребывание в постели. Настолько сильно я простыл.

Предчувствуя долгую разлуку, я позвонил Саломее. Позвонил только затем, чтобы об этом ее предупредить. Но случилось следующее. Трубку долго никто не поднимал, я хотел уже и свою положить, но вдруг на другом конце провода я услышал знакомый голос. Узнав меня, хоть я из-за насморка и гундосил, она обрадовалась и, сообщив, что моется и на звонок выскочила из ванной, быстренько назначила мне час встречи «у зверюшек» и положила трубку. Я даже не успел ей объяснить причину своего звонка. Денег для повторного звонка у меня не было, да и смысла не было второй раз звонить. Я знал за Саломеей привычку, если она договорилась о встрече, то к телефону уже не подходила. А коль скоро на мой звонок выскочила из ванной, значит, кроме нее никого в квартире не было. Приходилось, несмотря на свое болезненное состояние, идти в музей. И что же?

Стоило потянуть на себя заветную дверь, и случилось чудо. Болезнь моя разом кончилась. Кончилась так, словно ее и не было. Температура исчезла, перестало першить в горле, не стали слезиться глаза, и сопли, которые беспрерывно текли, как-то сами собой ликвидировались. Я не шучу и не разыгрываю, произошло настоящее чудо. Я выздоровел и выздоровел настолько, что даже стал смеяться. Смех происходил от переизбытка сил и эмоций, он был бы, на посторонний взгляд, совершенно беспричинен, поэтому, чтобы не приняли меня за сумасшедшего, я старался его сдерживать. Смеялся тихо, себе под нос. Таким вот здоровым и жизнерадостным Саломея меня и встретила.

С того момента, как мы познакомились, небольшой отрезок времени прошел, но произошли большие перемены. В семье Зотовых я сделался совершенно своим человеком. Частенько обедал у них, обеды были царские. Конечно, по шесть котлет я уже не ел, ел по две, по три, но Саломея всегда смеялась, когда я отказывался от очередной предложенной. Смеялась и приговаривала:

— А тогда ты не отказывался.

Вот за одним таким обедом, ближе к лету, Саломея и пригласила меня на отдых к дядьке в деревню. Дядька приходился родным братом отцу, а деревня была под Москвой.

— Не отказывайся, — говорила она. — Будем гулять по усеянным сосновыми иглами тропам, подышишь воздухом соснового бора, отдохнешь.

Леонид меня звал в Крым, Толя под Ленинград, на озера. Из дома писали: «Ждем, не дождемся». А я взял, да и поехал в деревню к Андрею Сергеевичу. Так звали старшего брата ее отца. Да и куда я мог поехать, если с первой минуты нашего знакомства я постоянно испытывал к Саломее обостренное нежное чувство?

К моменту моего приезда Саломея уже с неделю жила у дяди и в назначенный день пришла на станцию встречать меня. Вышел я из электрички и был приятно удивлен. Совершенно не узнал ее. Вроде она, а вроде и не она. Посвежела, похорошела на свежем воздухе, лицо обветрилось, появилось в нем что-то новое, незнакомое. Саломея была одета по дачному, в ситцевое цветастое платье-сарафан и какие-то особенные, похожие на те, что носили в фильмах древние греки и римляне сандалии. Я с удивлением отметил тот факт, что ногти на ногах у нее были накрашены лаком. Я стоял на перроне, не говорил ни слова, бесцеремонно разглядывал ее. Она стеснялась моего пристального взгляда, прятала за спину свои голые руки. Ну, а когда я стал, не отдавая себе отчета в том. что делаю, рассматривать ее ноги, Саломея нервно засмеялась и сказала:

— Ну, хватит смущать. Имейте же совесть.

Хочу объяснить насчет педикюра. Не то, чтобы был я совершенно темен, я, конечно, видел накрашенные ногти и на других ногах. Видел, но как это бывает, просто не придавал этому значения, попросту не замечал. А Саломея меня интересовала, вот и эта, скрытая в городе от меня деталь, чуть ли потрясла все установившиеся взгляды о ней. «Такая умная, серьезная, — думал я, — и зачем ей это нужно?». Так я подумал, но от замечания на этот счет удержался. Что-то подсказывало мне, что об этом с ней говорить не стоит. Хочу заметить, что Саломея совершенно не пользовалась косметикой. Она попросту не нуждалась в ней. И на руках ногти не красила, а тут вдруг бац, и ногти на ногах в перламутре. Потом я заметил, что и на руках блестела «русалочья чешуя». Впрочем, все это меня не долго интересовало и нисколько не огорчило, и наверное, лишнее так много об этом рассуждать. Другие себе красят ногти, отчего же ей нельзя? Правда, на ней весь этот перламутр, как и на детях, которые, балуясь, красят себе ногти маминым лаком, выглядел излишним и неестественным.

Дом, в котором мне предстояло жить, стоял на окраине села. Когда-то в его стенах размещался сельский клуб. Это была обыкновенная изба, только чуть длиннее, чуть шире и чуть выше обычной. Сразу же за домом начинался яблоневый сад. Когда-то колхозный, кормивший село и должно быть, приносивший немалую прибыль, теперь же совершенно заброшенный никем не охраняемый, никому не нужный. Молодежь из села убежала в Москву и даже на лето не приезжала. Старикам было не до сада, да и за годы подневольного труда этот сад стал настолько ненавистен местным жителям, что приходить туда за яблоками никому не хотелось. Яблоки зрели, падали на землю, сгнивали, даже для поросят не собирали их. Я к окончанию своего отдыха дошел примерно до такого же безразличия к чудесным плодам. А сначала удивлялся и недоумевал. Стоит сад с яблоками, без охраны и ни души.

Расскажу подробнее о доме. Для хозяев дом был излишне большой. Имелось много комнат, в которые они совершенно не заглядывали. Ярким примером тому служил второй этаж. Был он совершенно не обустроен и состоял из одной просторной комнаты, не имевшей даже потолка. То есть крыша, конечно, была, она же и выполняла роль потолка. И, судя по наличию множества тазов, стеклянных банок, и даже двадцатипятилитрового бидона, на одну треть заполненного водой, она во время дождя протекала. На этой чердачной комнате хочу остановиться особенно и описать ее интерьер подробно, по причинам, которые вам станут ясны из дальнейшего повествования.

Собственно, мебели никакой в ней не было, одна лишь железная койка с панцирной сеткой, стоящая прямо у двери. На койке лежал скрученный матрас и подушки от пчелиных ульев. Вся комната была приспособлена под хозяйственные нужды. И, что по-своему замечательно, в этой комнате была своя пасека. Стояло три действующих улья. От койки они находились на приличном расстоянии. Стояли у противоположной стены, а из них вылетали пчелы. Андрей Сергеевич сделал очень удобные приспособления для того, чтобы пчелы с наименьшей затратой сил вылетали и залетали внутрь этой чердачной комнаты.

Между досками щели были расширены и к самым щелям подводились и крепились специальные площадочки, так сказать, промежуточные аэродромы. Пчела, вылетевшая из улья, пролетев полтора метра, садилась на эту площадочку (площадочек было шесть, на двух уровнях, пониже и повыше) и, пройдясь пешочком через щелочку, оказывалась уже на улице, на другой площадочке. Площадки были прибиты к доскам, как изнутри, так и снаружи. Сделав второй старт, она преспокойно летела собирать нектар и пыльцу. Возвращалась тем же путем. Садилась на площадочку, проходя, оказывалась в помещении и, сделав короткий полутораметровый перелет, у летка родного улья. От полетов этих пчелиных, непрерывных, в комнате стоял приятный гул.