Единственным желанием, на тот момент, было вырваться из их «дружеских» объятий, уклониться от бессмысленного и навязчивого общения.

Не отпускали. Повели к самому главному «мерзавцу и мошеннику», как я про себя его окрестил.

Главным «мерзавцем и мошенником» оказался негр, совсем не преклонных годов. Появился он из-за кулисы, видимо, тайно оттуда за всем наблюдал. У него были вороватые глазки. С первого взгляда на него стало ясно, попался на краже и ему предложили выбор. Либо федеральная тюрьма, либо миссионерство в «новой», не окрепшей после правления коммунистов, России.

Негр знал, что такое федеральная тюрьма, а что такое Россия еще не знал, поэтому выбрал второе.

Он ни слова не знал по-русски, но, выслушав меня через переводчика (я говорил, что православный и просился на волю), улыбнулся, и велел меня отпустить.

Вышел я из киноконцертного зала, ставшего для меня тюрьмой, и не глядя на картины, ради которых пришел в ЦДХ, бросился наутек.

На всю жизнь зарекся посещать сектантские собрания, даже ради интереса, и влюбляться в девушек- сектанток.

Тоня Лысакова. Жила в пригороде, замучался к ней ездить. Жила вместе с дедом родным в собственном доме. Дом, громко сказано, не дом, а хибарка, качался от ветра. Родителей не было, не то погибли, не то отказались от нее еще во младенчестве. Это был для Тони больной вопрос. Сколько раз ни спрашивал, в ответ только плакала.

Бедная была. Сумочку воры на рынке порезали, так она зашила ее, заклеила и все ходила с ней. Верила в Бога, все говорила: «Не обмани».

Запомнилась последняя встреча, наш разговор.

— Ехал к тебе, радугу видел. — Сказал я, — Представляешь, в виде подковы.

— Первый раз видел? — Удивилась Тоня.

— Третий. — Солгал я.

— Ты три раза радугу видел, — смеясь, говорила она, — а я ее видела сто раз и все время полукругом. От земли и до земли.

— Да? — разозлился я. — Что ты говоришь? Ты видела радугу полукругом, а я видел круглую, как баранка. В середине отверстие, а сама разноцветная. И не семь в ней цветов, а девять было.

— Ну, ты врешь, — примиряющим тоном, поглаживая меня ладонью по груди, заговорила Тоня. — А я так действительно видела полукругом. У нас в деревне все радуги подковой. Дед вчера, говоря про деревню, такую морковь в огороде вырыл. Ну, прямо, ни дать, ни взять нижняя часть мужского тела. Две ноги и маленький отросток, в том месте, где они соединяются. Вот смеху-то было.

— Знаю. Я такие морковки тысячу раз находил.

— Ну, вот. Радугу видел всего три раза, а похабные морковки аж тысячу.

— И, что это значит?

— То, значит. Тебе, мой друг, почаще на небо надо смотреть,…

— А не в навозе копаться. Это хотела сказать?

— Нет. Не хотела я так сказать. Это ты так подумал.

И не ссорились, не ругались. Но, после этого разговора почему-то больше ни разу не встречались.

Сорокалетний мужчина пожаловался мне, что его не берут на работу.

— Представляете, даже грузчиком. Всем не нравится характеристика, или, как бишь её, биография.

— Вы что, вор, убийца?

— Да, что вы. Боже упаси.

— Что же там такого страшного, в вашей биографии?

— А я и сам не знаю. Как стану излагать — так все. Никому не нужен.

— Изложите мне. Может, чем помогу, в смысле, что подскажу.

— Да, простая у меня биография. Как белый день. Родился в любящей семье, рос в неге и заботе. Как и все дети, любил пошалить. Катался на дверях, прыгал с гардероба на пружинную кровать, любил лазить по деревьям. Мне и сейчас все это нравится, но годы не позволяют предаваться развлечениям.

Как и все дети, коллекционировал марки, ходил в школу, делал вид, что очень интересно учиться. А на самом деле, было скучно. Я и теперь считаю, что школьные годы — самые скучные в моей жизни. Вместо того, чтобы смотреть на птиц, радоваться жизни, я должен был заглядывать в рот учителям, которые прожили свой век в тоске и обмане.

Ну, разве это правильно? Мне сейчас сорок лет, но я чувствую себя совершенным ребенком. В том смысле, что мне никто не нужен. Ни жена, ни любовница, ни родители, ни дети. Я — самодостаточен. Могу взаперти, без еды, без воды, не включая света, когда стемнеет, просидеть трое суток. Буду мечтать, фантазировать, радоваться тому, что я есть, что живу.

Посмотрите вокруг, много ли таких, как я. Тех, кто доволен своей жизнью. Тех, кто радуется ей каждую секунду. Все живут так, словно воз неподъемный в гору тащат. Ну, разве это правильно? Ну, разве можно жить и ненавидеть жизнь? Не любить, не ценить каждого прожитого часа? Жизнь ведь и так коротка. Нет. Не то я сказал. Коротка ли, длинна, она твоя, другой не будет. Так цени же ее, наслаждайся возможностью видеть этот прекрасный мир, людей, животных, рыб и птиц. Слушать и слышать его. Но не чудо ли все, что вокруг нас и внутри нас? Почему мы так слепы, что не видим, не желаем замечать прекрасного?

Да, считают меня ненормальным. Говорят, в сорок лет, если ты не монах, ты должен жить не один, а с женщиной. Должен днем и ночью думать о том, как бы денег заработать. Почему? Кому я все это должен? Я чувствую, что это неправильно, зачем же я буду это делать? Не буду. Не хочу и не буду.

Вы считаете, что деньги вас сделают счастливыми? Я считаю, совсем наоборот. Что они только горе приносят. Особенно лишние. Особенно, когда их много. Человеку уже не до природы, окружающей его, не до себя. Он только о них и думает. Как бы не украли, как бы не ограбили. А нет денег, и переживать не о чем. Живи в свое удовольствие и наслаждайся течением времени.

С женой — тоже самое. Ну, зачем мне жена, если мне и без нее превосходно?

— Зачем тогда работа, если вы и без нее великолепно обходитесь?

— Нет. Какая никакая работа все же нужна. Хоть маленький, хоть черствый кусочек хлеба, но в рот положить хочется.

— Кормитесь подаянием. На хлеб, всегда подадут.

— Ну, вот и вы туда же. И почему все в крайности кидаются? Не хочу я на паперти стоять. Не хочу просить милостыню. Хочу трудиться ровно столько, чтобы жить независимо. Чтобы не быть рабом той работы, которую мне дадут.

— Теперь я, наконец, понял, почему вас грузчиком не взяли. Со всем вами сказанным, я согласен. Но, чем помочь, не знаю. Попробуйте найти работу сказочника. Мне кажется, преуспеете. Должна же быть такая работа — сказки рассказывать.

Аврору я звал «кораблик мой» и всегда поздравлял с Днем революции. Она для своего удовольствия заставляла меня есть лепестки цветов, но это не самое страшное. Она никогда не смотрела в глаза. Вся комната у нее была в зеркалах. Зеркальный потолок, зеркальные стены, и она ходила по комнате и говорила со мной, глядя на меня только через зеркало. Вела себя со мной, как с Медузой Горгоной. Боялась, что пробью ее энергетическое поле. Я относился к этому спокойно. Медуза — так Медуза. Она и в постели, будучи повернутой ко мне лицом, или закрывала глаза, или смотрела на меня через отражение в зеркале.

Разденется в углу, аккуратно сложит одежду, и идёт ко мне опустив глаза. Правой рукой прикрывая подбородок, (ей казалось, что он был великоват, стеснялась), словно капли воды вытирая, а левой прикрывая низ живота. Нагие женщины, как правило прикрывают бюст. Но, Аврора делала хитрее. Она раздевалась не полностью, оставляла на себе бюстгальтер. Такая была у неё странность.

Одевалась старомодно, но мне нравилось. Носила шляпки, бусы из фальшивого жемчуга, для шарма курила папиросы — всё это ей шло. И, конечно, длинные закрытые платья, до самых пят.

Когда находилась в одежде, обнимать себя не разрешала. Говорила: «Не дети». Возможно, боялась платье помять. Они были дорогие. А может безудержной страсти.