Дрожащими руками он снял их со стеллажа и примерил. Оказались впору, разве что немножко тесно было левой ноге. «Натуральная кожа, разносятся, — подумал Поморов, — сваливаться еще будут».

Он купил туфли и, не веря своему счастью, как на крыльях, помчался домой. «Конечно, сейчас не сезон, — рассуждал он, — вот и продали дешево. А чуть снег сойдет, за такие три шкуры драть станут».

Наступила весна, он надел туфли и неприятно поморщился. Левая нога еле влезла. «Если ботинок не разносится, — утешал себя Платон, шагая в институт, то всегда их можно будет сдать назад, да к тому же с прибылью».

После целого дня, проведенного в институте, где, как ему казалось, на него смотрели все, начиная с декана и заканчивая уборщицей, он просто откровенно хромал. И, конечно отнёс бы эти «испанские сапоги» назад в комиссионку, когда бы не поощрительные взгляды Лены Дерябиной в которую был влюблен.

Лена похвалила обновку и пригласила Поморова вечером прогуляться, с ней и её собакой, пуделем по кличке Лео.

Пёсик был знаменитый, имел сотню медалей, родословную вёл чуть ли не от пуделей первых английских королей и полное его имя не уместилось бы на двух тетрадных страницах. Лео — так звали для удобства, пудель с неохотой отзывался на эту кличку.

Превозмогая боль, Платон втиснул ногу в ботинок, потоптался и понял, что главное беспокойство доставляет задник. Не мешкая, он пошел на кухню, взял нож и сделал надрез на ботинке. Стало легче.

«Зря портил обувь» — думал он, когда гуляли с собакой в кромешной темноте. Но, ему все же казалось, что Лена видела его замечательные туфли и общалась с ним ласково именно потому, что он в них.

Далее стали происходить вещи куда более чудесные. После прогулки она пригласила его в гости. Платон, сидел за кухонным столом, пил чай, ел бисквиты и слушал прекрасную музыку — голос Лены. А она ему тем временем рассказывала о том, как сложны ее отношения с матерью, о том, что отец — подкаблучник, который и рад бы вступиться за дочь, да боится ослушаться своей жены.

Собака тем временем не отходила от студента, что умиляло хозяйку.

— Она ни к кому так не привязывалась, как к тебе, — восхищенно лепетала Лена, — значит ты хороший человек. Он любит только бабушку, готов ей чуть ли не раковины ушные вылизывать, а больше никого.

Поморов на эти похвалы ничего не отвечал и только благодарно улыбался.

Проклятая собака на самом деле не отходила от него не из большой любви, а по причине прозаической. Разрез на левой туфельке не помог, студент натер мозоль и не только натер, но и стер ее той же обувкой. Из лопнувшего мозольного пузыря через носок сочилась жидкость, эту-то жидкость проклятая собака и слизывала, повизгивая от восторга.

Закончилось все тем, что у Платона опухла нога, поднялась высокая температура и он еле-еле, в самых стоптанных своих чоботах, смог дойти до районной поликлиники. Загноившуюся рану резали скальпелем, хладнокровно приговаривая при этом:

— Кровь брызжет, как из поросенка.

И снова пришлось носить разбитые, разношенные, но такие удобные свои ботинки.

Звонила Лена, интересовалась, почему он не ходит в институт. Плакала. Конечно, не из-за его болезни. Сообщила печальную для нее новость. Любимого, замечательного пуделя в минувшие выходные загрыз бойцовый пес, за которым взялась приглядеть её добрая бабушка.

Жизнь между тем продолжалась. Приближалась весенняя сессия, модные туфли стояли, пылясь в коридоре. Нести их в комиссионный магазин с разрезанным задником, с пятнами мозольной жидкости, не было смысла. Носить их Поморов боялся, выбросить было жалко. Чужая обувь так и осталась чужой.

К лету «раны» зажили, Платон забыл о ноге, а Лена о Лео. Они гуляли, встречаясь без повода, и студент, пережив операцию, как будто даже повзрослел. Ему приятно было осознавать, что Лена ласкова и обходительна с ним несмотря ни на что, а точнее, не смотря на обувь.

Человек все же больше ботинок. Если он — человек.

— Мой жених, — швейцарский подданный, — хвасталась Олеся портнихе, обмерявшей ее для свадебного платья. — Красавец. Настоящий мужчина.

— Настоящий, — засмеялась портниха. — Он в армии-то служил? Должно быть, в банке работает с семнадцати лет, жизни не знает.

— Зря ты так. Он у меня служил в Ватикане. Охранял Папу Римского.

— Ох, и люблю же я термины церковные. Погоди, как там: «Наперсница греха», «Зной страстей», «Душа, окаменевшая во зле», «Узы чувственности», «Ядовитое жало порока». Да, каких только служб не бывает. Папу, говоришь, охранял?

— Да. Швейцарцы там при Папе Юлии Первом, или Втором, служить начали. Да, так и служат. Весь Ватикан, всего сто человек охраняют. Стоят с алебардами в полосатых костюмах, сшитых по эскизам самого Микеланджело. Ты, слушай и обмеряй. Дело надо делать, тесто в булку превращать, лужу в море. А, так, под венец и пойду, в чем мать родила.

— Да. Мать тебя родила, а ты, значит, верть хвостом, и в Швейцарию. Она, наверное, тебя не одобряет. Или как? Или благословила на брак с иноземцем? Они же чужие.

— Чужие мне мать с отцом. Вот ты церковные слова любишь, там сказано, что враги человеку его близкие. Ну, то есть, домашние.

— Почему враги?

— Да, потому что язык один, а слов не понимают. Слова-то одни говорим, но мысли разные вкладываем. Вот и получается, что с инородцем проще найти общий язык, чем с отцом и матерью. Давай, обмеряй.

— Дело делать, тесто в булку превращать, лужу в море? Он и это понимает?

— Это не понимает. Но, как мужчина, как человек, он хороший. Обеспеченный.

— Ох, люблю я красивые, хоть и непонятные слова: «Время течет мимо нас», «Хочешь видеть свет, раскрой глаза», «Мы падаем на лицо и кричим на голос». Я бы все одно, не пошла за инородца. Что хочешь, со мной делай.

— Ну, значит, у нас с тобой произошел плодотворный обмен мыслями. Немого с глухим.

— Тебе, смотрю, все чужие. Тяжело тебе будет, вспомнишь меня. Запоешь: «Я птица, я в клетке».

— Ты, обмеряй, давай. Дело делай.