© Алексей Дьяченко, 2021

ISBN 978-5-4474-7046-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Летом, ближе к отпуску, все поезда идут на Юг. Согласитесь, хорошо куда-нибудь ехать на поезде. Ещё лучше если не куда-нибудь, а в тёплые края. В вагоне суета, кто-то ест курицу, кто-то ходит по вагону. Продают газеты и шоколад. Взволнованная проводница разносит чай, держа по пять стаканов в подстаканниках, в каждой руке.

И прекрасная попутчица по имени Галя смотрит ласково. Ей весело, ей интересно жить. Мы молоды, нам нет преград ни в море, ни на суше. Мы улыбаемся, глядя на отягощённых заботами людей, впереди у нас приключения.

За окнами проносятся полустанки. На станциях, где поезд останавливается, предлагают варёных раков и кукурузу. И много новых запахов, людей, ощущений.

Совсем недавно мы были с Галей незнакомы. А теперь я сижу рядом, пью пиво, ем раков и слушаю её. А она, отламывая маленькие кусочки от шоколадки, подаренной мной, рассказывает интимные подробности своей жизни.

Никакому духовнику не исповедуются с такой охотой, как незнакомому человеку, попутчику. При других обстоятельствах я бы встречался с ней месяц и вынужден был бы водить её в театры и рестораны, прежде чем она позволила бы взять себя за руку, но в дороге, в поезде, всё происходит стремительно.

Не прошло и часа, как заплакала она на моём плече в тамбуре, куда мы вышли покурить. Стала уверять, что мечтала обо мне, нескладном, нелепом, но уже таком дорогом. И чувства её были искренни. Как это объяснить? Чем? Не возьмусь, не в силах.

Пусть учёные умы, психологи, чей мозг затвердел от перечтений Юнга и Фрейда, ломают над этим головы. А мы целовались, не обращая внимания на шмыгающих туда-сюда пассажиров, и не было в ту минуту на земле никого счастливее нас.

Что это за прелесть, железные дороги! Кто их выдумал? Был бы я поэт, какие бы я строки посвятил перестуку колёс, чайной ложечке дребезжащей в пустом стакане, прелестной попутчице. Это колдовство! Это магия!

И не надо продолжения. Продолжение всё испортит. На тёплом Юге будут новые встречи, новые страсти, новая любовь. Вернёшься в Москву, встретит скверный дождь или же снег, величественно падающий хлопьями — всё уже не то. Закружат дела, замучают заботы, не останется времени даже для того чтобы улыбнуться. Тем более на то, чтобы заводить романы. Нет, Москва осенью не для романов, не для нежных чувств. На каждом шагу суета, колкий взгляд, гримаса усталости.

Только Юг с его неспешностью, мягкостью, сладким ветром, подлечивает раненую душу. Только там уставшее, закрепощённое тело отдохнёт и расслабится. Не жалейте денег на отдых! Весь год в холодных московских квартирах вас будут согревать тёплые воспоминания.

И не только вас, но и ваших друзей, мечтающих, страдающих, но так и не получивших того, что получили вы.

Их «Поезд мечты» безвозвратно ушёл, а у вас всё впереди.

До следующего лета

Весной это было. Зашёл Михаил Обиходов в Зоологический музей. Походил у касс, посмотрел картину, на которой два белых медведя рычали над умерщвленным ими же морским котиком. Окинул взглядом гардероб, скамейки стоящие у стен — и всё не мог сообразить, за каким лешим его туда занесло.

В музее было много детей. Они бегали, кричали, смеялись, вели себя так, точно пришли на новогоднюю ёлку. Обиходову захотелось вместе с ними бродить по залам, смеяться, кричать, но он вовремя вспомнил, что под курткой, которую придётся сдавать в гардероб, не свежая рубашка, с разводами от пота. Ему бы выйти из музея и идти своей дорогой. Туда, куда он шёл, на Тверской бульвар, фланировать после обеда. Он же всё слонялся по предбаннику Зоологического музея, словно на что-то надеясь и чего-то ожидая.

Ждал и дождался. Заметил сидевшую на скамейке девушку с инвалидной палочкой в руках. Поймав на себе его пристальный взгляд, девушка покраснела. Михаил тотчас влюбился. Представил её тяжёлую жизнь, страдания и муки. Принял решение подойти, познакомиться, а если получится, то сразу же и объясниться. Решил всё это сделать сразу же, как только оденутся и отойдут маячившие перед ней люди.

«Сейчас подойду и представлюсь, — размышлял он, — или лучше извинюсь и присяду. С чего бы начать? Как заговорить с такой молодой, но уже так много пострадавшей?». Он терялся в догадках. «Необыкновенная! Любимая!» — Кричало сердце из груди. Но, вдруг… Что это? Девушка встала и отдала инвалидную палочку старушке. «А-а, понял, — твердил про себя Обиходов, — стесняется, хорошая моя, хочет понравиться, а у самой больные ножки. Без палки то, наверное, как тяжело».

Он рассматривал её ноги и всё более убеждал себя в том, что они хоть и молодые, стройные, но непременно больные. Однако девушка на больных ногах ходила очень бойко. Старушка же, принявшая от неё палочку, напротив, еле передвигалась, из чего выходило, что больные ноги, конечно, у неё.

Михаил отказывался верить собственным глазам. Он не желал такого простого разрешения своей любовной страсти. Здоровую отчего-то любить не хотелось. Здоровая, не заслуживала его страстной любви.

Сомнений быть не могло, девушка взяла бабушкину палку на время, пока та надевала пальто и сделала это конечно произвольно и никак не умышленно.

— Вот тебе и — на! — Сказал Обиходов, выходя из музея, и направляясь в сторону Тверского бульвара. — Как, однако ж, быстро любовь проходит.

Муж с женой Смекалкины, собираясь в гости, толкались в прихожей.

— Его, не сегодня-завтра, отчислят, — кричала Нина Васильевна, впопыхах накидывая на себя плащ. — С таким трудом его в этот математический лицей устроила. А у него уже четыре двойки по главному предмету. В лучшем случае разрешат перевестись, а то просто вышвырнут с позором.

— Выгонят, пойдет в другую школу, — спокойно отвечал ей муж. — Поторапливайся. Мы уже прилично опаздываем. Дед с внуком позанимается и «хвостов» не будет. Правильно я говорю, Василь Игнатьевич?

— Идите. Начальство ждать не любит, — выпроваживая зятя за дверь, сказал «дед».

— Хвосты, хвосты, — поправляя кончиком мизинца заломившуюся ресницу, мурлыкала Нина Васильевна. — Учти, оболтус, еще один «лебедь» и поплывешь вместе с ним к тем, по кому колония плачет. Пойдешь к наркоманам в обычную школу. Убьют тебя там. Плакать не стану.

— Еще как станешь, — приглушенно процедил лицеист, закрывая дверь за матерью и, обернувшись к деду, дал волю эмоциям. — Училка — дура, говорит, прими на веру. А я ей: «Вы советскую власть на веру приняли, а теперь историк уверяет, что она — порождение дьявола. Если вы настоящий учитель, то объясните, своему ученику. Я пойму. На всю жизнь запомню. Да, и вас добрым словом вспоминать буду». Сама ничего толком объяснить не может. Как на веру принимать математику? Это же не Господь Бог. Правильно рассуждаю?

— Давай, успокойся. Принц скорби. Расскажи без эмоций, что учительница не смогла или не захотела тебе объяснить.

— Она уверяет, что минус, помноженный на минус, в результате дает плюс. А разве такое возможно? Я понимаю так. Если плохое умножается, то хорошего не жди. Хорошо от этого может стать только мерзавцу, да и то, если он за всем этим наблюдает со стороны. Разве я не прав? Если плохое умножать на плохое, то уж хорошего из этого точно не получится.

— У тебя, Василек, гуманитарный склад ума. У Пушкина в «Маленьких трагедиях» поверяли алгеброй гармонию. Что же, нелегкая у меня задача. Придется при помощи гармонии объяснить тебе законы математики. Лет эдак, сорок назад работал я в одном научно-исследовательском институте и был у нас там директор — Галактион Андреевич Рубль. Да, да. Такая фамилия была. Среди нас, молодых специалистов, он пользовался исключительно дурной славой. Поговаривали, что в молодости у него была безумная взаимная любовь, которую он предал ради карьеры. С тех пор достиг заоблачных чиновничьих высот, но печать предательства своего истинного чувства раз и навсегда закрыла ему двери в храм высоких отношений с женщинами. Я не слишком высокопарно говорю? И поэтому житья от него, упыря, никакого не было. В особенности доставалось женатым и замужним. Ненавидел. Придирался. Житья не давал в самом прямом смысле этих слов. Вычеркивал семейных из очереди на жилплощадь и вписывал на их место холостых. Считая, что семья и наука вещи несовместимые. И была в институте младшая научная сотрудница Полина Полушкина. В молодости болела, врачи и родные были уверены, что умрет, но выздоровела и сразу после школы пришла в институт. Работала лаборанткой, затем… Но, все это не важно. Важно то, как себя вела, а также и то, что между нами, сотрудниками, сложилось твердое убеждение на ее счет, что лучше бы она… Таво-с. Ну, ты меня понял. Настолько вредная была барышня, что словами не передать. В институте, таким образом, образовалось два центра зла. Два абсолютных минуса. Галактион Андреевич и Полина. Два демона, два монстра, которые рано или поздно должны были встретиться в смертельной схватке, только затем, чтобы перегрызть друг другу глотку. Тут необходимо уточнить, что друг друга они ненавидели больше, чем всех остальных институтских. Дело в том, что у Полины отец был начальником отдела. Эдакий современный Кулибин. Внешне неповоротливый, медлительный, но имел на плечах золотую голову и, конечно, не мог не раздражать завистников. С него все и началось. Он-то и сделался камнем преткновения. Чтобы не забивать тебе голову ненужными подробностями, поясню просто. Изобрел он «Важную вещь». Все это сразу поняли и захотели примазаться. Когда не получилось, решили попросту оттеснить, а эту «Важную вещь» выдать за свою. И у них почти получилось. «Кулибин» от схватки самоустранился. Как с гениями это часто бывает, вся энергия ушла на открытие, на то, чтобы бороться с подлецами, не осталось сил. И вот, тут на авансцену вышла его доченька. Уже известная тебе Полина. Полагаю, ей просто причина была нужна для скандала, а уж о правах отца она в последнюю очередь думала. Как бы там ни было, это был поступок. Возможно, первое и единственное в ее тогдашней жизни доброе дело. Ворвалась она в директорский кабинет, как Советская армия в Вену, и давай бушевать и скандалить. Замечу, что с Галактионом Андреевичем и тихо разговаривать в институте никто не смел. Все только указания получали и безропотно, беспрекословно их исполняли. А тут такое! Все слышавшие, что в директорском кабинете творилось, думали, убивают друг друга. Ор стоял такой, что стекла в рамах дрожали. Блокадница баба Маня бросила тряпку с ведром, убежала, спряталась, вспомнила бомбежки. Долго кричали, а потом затихли. И все. Все в институте изменилось. Все произошло молчком. Догадываться стали после того, как ИРЧ, так мы сокращенно звали нашего Галактиона, Изверг Рода Человеческого, разрешил Полушкину свои идеи воплощать. И Полина как-то подозрительно стала потише, помягче себя вести. И ИРЧ утратил свой «взгляд Василиска», которым всеобязательно сверкал на подчинённых при общении. И только тогда наши недоумения разрешились окончательно, когда они объявили о своей свадьбе. Все это более походило на сюжет для романа, нежели на правду. А что касательно нас, институтских, то просто радуга появилась над ратным полем. В начале никто не поверил, а когда поверили, уже и не знали, радоваться этому событию или горевать. Ей двадцать восемь, ему семьдесят два. Вместе — сотня. И тут угадал Рубль, ничего не скажешь. Полина вскоре родила ребенка. Материнство пошло ей на пользу. Совершенно переменилась. Сияющие любовью глаза, улыбка, которую невозможно спрятать. Счастливый смех. И «наш» опростел. Джинсы на нем увидели, курточку с футболочкой веселого цвета. Виноватая, но от этого не мене счастливая улыбка. Ни дать, ни взять, ковбой Клинт Иствуд, получивший Оскара. И ребенок — куколка, загляденье. Бывают же такие чудеса. А ты говоришь: «Не верю». Вот! Сама жизнь показывает. Жили порознь два злодея, два «абсолютных минуса», а соединившись, преумножившись, стали стопроцентно положительной парой. Хорошими, добрыми людьми. Не знаю, помог я тебе или нет, но других примеров не припомню.