Оказывается, больной её братец, увидел на моем плече татуировку Дзержинского (Я срочную служил в войсках Госбезопасности, перед дембелем все мы кололи на плече Железного Феликса), и после того как я подправил ему резцы, побежал и сказал об этом бывшим узникам, засидевшимся в соседней квартире. Представил дело так, будто бы сестра его спуталась с лубянским надзирателем.

Пойманный в момент совокупления, возлежащий с прекрасной женщиной, что я мог им на это сказать? Только одно: «Примите извинения за причиненные моими предшественниками страдания. В качестве посильной компенсации, не побрезгуйте принять сто рублей. Возьмите их из внутреннего кармана моего пиджака, висящего на крючке в ванной комнате.». Сказано, конечно, всё было короче и с нецензурной бранью. Но, ответных нареканий не последовало. Завладев сторублёвкой, все оказались удовлетворены и ретировались с многочисленными извинениями.

Не унимался только её больной братец. Через четвертьчаса он привел её мужа, который предусмотрительно явился не один, а в сопровождении двух сотрудников милиции.

Муж немногословно заявил:

— За своей пришёл.

При этом красноречиво показал штамп в раскрытом паспорте.

Моя невеста, не утруждая себя объяснениями, стала одеваться. Хорошо, что удостоверение было с собой и не пришлось унижаться.

Так, в мокрых штанах домой и поплелся.

Наталья Хлыстова. Впервые я увидел её у Дома книги. Она сама подошла ко мне и спросила:

— Вам можно задать вопрос?

— Задавайте, — великодушно позволил я.

— Как вы относитесь к добрачным половым связям между партнерами? Хорошо это, на ваш взгляд или плохо?

— Плохо, — ответил я, с грустью в голосе.

Хотел подробно разъяснить свою позицию, но Наталья Хлыстова в этом не нуждалась. Она поблагодарила за ответ и достала альбом с открытками и тряпицу с приколотыми на нее значками.

Попросила что-нибудь приобрести или пожертвовать какую-нибудь сумму в фонд помощи детям, больным СПИДом. Мне жалко было больных детей, но я знал, что ни копейки из пожертвований они не увидят. Я отказал, но Наталья не обиделась. Мы разговорились. Она открыто заявила, что состоит в секте, которой руководят американские друзья.

— Квартиру свою уже записала на них? — Зло спросил я.

— Что квартиру? Я душу им свою отписала, — не то в шутку, не то всерьез ответила Наталья и, оставив меня в раздумье, кинулась к другим прохожим задавать свой фальшивый вопрос и предлагать для покупки значки с открытками.

На том тогда с ней и расстались. Встретил Наталью я уже на следующий день в безлюдном лесу Измайловского парка. Она стояла на тропинке, по которой я шел, и улыбалась мне, как старому приятелю. Я гулял по парку не один, был с приятелем. Объяснив ему, кто такая Наталья, предложил подойти к ней и поговорить. Но, поговорить с ней не дали.

Из-за деревьев, как из засады, навстречу вышло двадцать молодых людей. Они окружили нас плотным кольцом. «Ну, — думаю, — переломают руки и ноги. Судя по рожам угрюмым, не ограничатся простым грабежом. Тут и бокс мой ничем не поможет».

Когда вокруг нас кольцо замкнулось, один из молодых людей стал говорить. Сказал, что они «члены общины Иисусовой», и предложил нам добровольно сделаться сектантами, то есть уподобиться им, горемычным.

Никогда ничему я сильнее не радовался, как тому известию, что ребята, оказывается, не разбойники, не грабители, а всего лишь на всего «члены общины». Я готов был их расцеловать. Пришел в неописуемый восторг.

— Конечно! — Кричал я. — С величайшей радостью мы запишемся в ваше общество. Пишите…

Я представился чужим именем. Приятель не стал рисковать, возможно, боялся, что проверят паспорт и назвал свое. Когда дело дошло до телефонов, то тут у меня случилась осечка.

Дело в том, что я продиктовал сектанту наспех выдуманный номер и тут же напрочь забыл все цифры, из которых номер состоял. А сектант, не успев за мной записать, а возможно, проверяя меня, взял да и переспросил. И тут снова струйка холодного пота пробежала вдоль позвоночника по всей спине.

«Все же побьют», — мелькнула мысль. Но я нашелся, сказал, что по телефону лучше мне не звонить, пусть скажут адрес секты, и мы туда сами послушно придем и официально в нее запишемся.

Нам написали адрес на листке блокнота и отстали.

Казалось, отстали навсегда, но не тут-то было.

Через день пошел я в Центральный дом художника, что на Крымском валу, хотел полюбоваться на живописные работы и только вошел, снова нос к носу столкнулся с Натальей. Она была еще прекраснее, чем у Дома книги и в лесу. В отличие от меня не картины живописные пришла она смотреть в Дом художника. Пришла участвовать в представлении своей секты.

И как же нужно было влюбиться в девушку, чтобы позволить ей завлечь себя на сектантскую оргию.

«Ну, — думаю, — авось не убьют, не отравят. Схожу один разок, для интереса».

И было на что посмотреть. На сцену маленького киноконцертного зала, освещенную разноцветными огнями, выбежал молодой паренек, наряженный в оранжевый костюм с чужого плеча, и стал выкрикивать следующее:

«Иисус, Иисус, — ты клевый чувак!

Ты такой же, как мы!

Ты один из нас!».

При этом он прихлопывал в ладони и, топая ногами, раскачивался из стороны в сторону. Просил, чтобы и зрители делали что-то похожее. Но в зале, в основной зрительской массе, были такие же зеваки, как я, которым было совершенно наплевать на его просьбы, а костяк секты на этом выездном представлении отсутствовал.

Человек десять, видимо, из недавно обращенных, находящихся в зале, поднялись с кресел и попытались так же ломаться, повторяя вслед за кукловодом эту чепуху, но вскоре и они смолкли и уселись.

Заводила же, кривлявшийся на сцене, не унимался:

«Иисус! Иисус — ты клевый чувак!

Я хотел бы прокатиться с тобой на Харлее Дэвидсоне — вот так!».

Наконец и у него запал кончился. Далее всех попросили встать, взять в руки листки бумаги с напечатанным стихотворным текстом, что выдавались каждому при входе в зал, и зазвучала музыка. Подразумевалось общее пение. Но, не случилось. На этом представление и закончилось.

Я, направился к Наталье, но тут, как по написанному, меня снова окружили плотным кольцом молодые люди. Не те, что в лесу, другие, среди них были и девушки.

Все они искренно улыбались, вели себя радушно. Стали пожимать мои руки, похлопывать товарищески по плечам, трепать за щеки. Со мной обращались, как с космическим пришельцем. Душили в объятиях. Стали знакомиться со мной наперебой.

Все это было и приятно и неожиданно, а главное, как-то чересчур. Да, и не к месту, и не вовремя. Не привык я к такому радушию, проявляемому незнакомыми людьми.

— Очень рад за вас, ребята, — говорил я, стараясь протиснуться уже и не к Наталье, а к выходу. — Ну, а меня пустите. Разрешите, пойду.

— Как? Куда? Подождите! — Раздалось сразу со всех сторон несколько голосов. — Мы вас любим! Вы один из нас! Мы вас никуда не отпустим!

Их замечательные своей искренностью просветленные лица, из радостных и улыбающихся, вмиг сделались напуганными и сердитыми. Пока одни удерживали меня расспросами, другие сбегали и привели старшего.

Увидев старшего, все те, что оставались со мной, как дети малые, стали показывать на меня пальцем, и ябедничать:

— Он говорил «пойду». Да-да, говорил «пойду». Говорил, «пустите».

Было смешно и в то же время грустно на них смотреть. Ведь им было по восемнадцать-двадцать лет. Чем могли их опоить? Как смогли довести до такого состояния? Это были уже не люди, а какие-то биологические машины, отдаленно похожие на людей, не имеющие ни собственной воли, ни собственной мысли.

Старший, отличался от них хитростью, циничностью и наличием воли. А также пристрастием к словоблудию. Этот старший привычной монотонной скороговоркой стал уговаривать меня посещать их собрания. Предлагая какие-то льготы и выгоды. Я слушал его невнимательно.